Мария в поисках кита

При одном взгляде на него меня вырвало.

Зачем я об этом пишу? Просто — набиваю буквы, в надежде, что ночь пройдет.

А день под грифом «необратимость» начинался совершенно так же, как и предыдущие два дня. Я снова проснулась поздно — из-за ставших дурной привычкой бдений над дневником. И снова не обнаружила в доме ВПЗР. Тогда я подумала, что она умотала в кафе. И еще о том, что мне совершенно все равно, куда именно она умотала. И еще о том, что мне больше не нужно выдвигаться в том же направлении.

Я — свободна.

Свободна настолько, что вот прямо сейчас отправлюсь в гости к ностальгическому джукбоксу с Фрэнком Синатрой и Анри Сальвадором за пазухой! И не только с ними… Вдруг окажется, что период безлюдья счастливо закончился, и я наконец-то увижу хозяев.

Я буду рада любому человеку!

Да-да, именно так я и сказала себе, выходя из дома: я буду рада любому человеку!

Никого в кафе не оказалось. Даже ВПЗР. Лишь на столе, который она облюбовала для себя, стояла чашка с недопитым кофе, тарелка с недоеденным бутербродом и блюдце с остатками молока. А еще валялась смятая обертка от шоколадного батончика. По въевшейся в кожу пятилетней привычке я решила было прибрать вэпэзээровское свинство (как делала это всегда), а заодно — свинство кошки Гимбо (это она пила молоко из блюдца, больше некому). Но тут же мысленно надавала себе по рукам: ты больше не обязана разгребать чужое дерьмо, Ти!

Если копнуть глубоко — это не единственная причина, почему я не стала прибираться. Чашка, блюдце и даже обертка из фольги означают: «здесь кто-то есть». И это намного лучше, чем вылизанное и вычищенное до последней крошки «здесь никого нет». Впрочем, за те три дня, что мы на острове, с кафе уже произошли неуловимые изменения. Оно как-то потускнело. Дерево барной стойки больше не блестит, искусственные яблоки в вазе покрылись странным налетом.

И песок.

Хотя на Талего преобладает камень, я обнаружила горку песка у входа. Должно быть, его принесло с улицы вместе с порывами ветра. А что произойдет, если не убирать здесь неделю, месяц? Что, если не выходить отсюда месяц или неделю, наблюдая, как горка песка растет, превращаясь в гору?

Я вовсе не собираюсь тонуть в песках времени, так-то!..

С этим оптимистическим настроем я покинула кафе, не выпив даже чашки традиционного утреннего эспрессо. Но прихватив шоколадку из автомата. Шоколадка пополнила казну исчезнувших хозяев на два евро. Интересно, заплатила ли ВПЗР за свой батончик?

Сдается мне, что нет.

Скорее всего, она выковыряла его из утробы автомата каким-нибудь хитроумным способом — лишь бы не платить ничтожные копейки. Из принципа. В этом — вся ВПЗР. Она довольно легко расстается с большими суммами, но микроскопические не отдаст ни за что.

Лучше украдет.

Я слишком много думаю о ВПЗР, а ведь я больше не ее агент. И это — не биографические заметки, а мой собственный, личный дневник. Дневник Тины, когда-то называвшийся «Меланхоличный хлам», а теперь — «Потерянная, злая и несчастная».

Потерянная, злая и несчастная — как нельзя лучше характеризует мое нынешнее состояние. Правда, к этому можно добавить еще одно: жаждущая занять себя хоть чем-нибудь.

Я собиралась съездить к маяку «Cara al mar» — чем не занятие?

В уже знакомом переулке, отделяющем кафе старухи Майтэ от сувенирного магазинчика Анхеля-Эусебио, я обнаруживаю только один велосипед. Куда делся второй? Он не мог испариться и не мог уехать сам по себе — следовательно, им кто-то воспользовался.

ВПЗР, больше некому!

Это объяснение лежит на поверхности. И оно — самое успокаивающее из всех возможных. На нем я и останавливаюсь, прежде чем усесться в седло. Я не слишком-то разбираюсь в велосипедах, но доставшийся мне экземпляр кажется превосходным: руль с кожаной оплеткой, хромированный переключатель скоростей (их больше двадцати!), двойной обод на колесах, свеженькие нестертые шины, блестящие спицы, блестящие педали, несколько блестящих тросиков, идущих вдоль рамы, — от переключателя к колесам; внутри диска, к которому крепятся педали, заключено еще несколько зубчатых дисков, все они влажные, как будто только что смазаны. На раме цвета давленой вишни золотом выбито «Gary Fisher».

Очевидно, это название фирмы-производителя.

В прошлый раз оба велосипеда не казались мне такими уж новыми — наверное, потому, что я к ним особо не присматривалась.

Из двух вещей ВПЗР всегда выгрызет лучшую, но представить себе велосипед лучший, чем этот, невозможно. Разве что рама у него покрыта сусальным золотом, а седло обито шкурой леопарда.

Ехать на «Gary Fisher» — сплошное удовольствие, хотя последний раз я сидела на велосипеде в раннем отрочестве, и это был гробоподобный отечественный «Орленок» девятьсот лохматого года выпуска. Единственное, что выбивается из легкосплавного хромированного великолепия, — звонок. Он совсем из другой оперы: лагунный, очень старый, с полустертой надписью «Ed. Welker О Zurich О Chorgésse О Velos-Motore».

ВПЗР обожает такие бесполезные раритетные штучки — и как она могла прошляпить звонок? И кто прикрутил его к современному велику? Какой-то неизвестный и очень деликатный мастер, ведь приделан он искусно, сидит на руле как влитой! Как будто всегда там и был.

Я почему-то вспоминаю о Катушкине, никогда не выезжавшем из Питера. Вот если бы он чудесным образом оказался здесь!.. Вдвоем с народным умельцем Катушкиным мы бы живенько спустили на воду любое из находящихся на острове плавсредств и отчалили отсюда, чтобы никогда больше не возвращаться…

Хотя нет!

Если ВПЗР останется здесь — останется и Катушкин. Будет жевать сопли у входа в бар Хонки-Тонк, наблюдая, как его засыпает песками времени.

Но пока что песок засыпает меня. Его, непонятно откуда, приносит сильными порывами ветра. Когда только он успел подняться? Или все дело в том, что я выбралась на открытое пространство и качу теперь по каменистой дороге в сторону маяка?.. Позади осталось здание океанариума и еще какое-то здание, напоминающее летний ресторанчик. Не помню, видела ли я этот ресторанчик летом и работал ли он? Наверняка работал, он примыкает к лагуне, где находится единственный на острове песчаный пляж. Разглядеть что-либо за мутными окнами ресторанчика невозможно, к тому же они заставлены штабелями грязно-белых пластиковых стульев.

Дорога, по которой я еду к маяку, — единственная. По обеим сторонам от нее тянется унылая пустошь, кое-где разбавленная низким колючим кустарником, кажется, он называется «гарига». Я пытаюсь найти на дороге следы от велосипедных шин — тщетно. В какой-то момент крутить педали становится труднее: начался небольшой подъем, хотя по ландшафту этого не скажешь.

«Cara al mar» стремительно приближается, теперь я могу разглядеть его в подробностях. Он сложен из светлого пористого камня, слишком мягкого, чтобы противостоять стихии. Именно такое складывается впечатление, когда смотришь на иссеченные ветром и морем плиты. «Cara al mar» стоит на некоем подобии мыса, и он совершенно одинок: нет ни хозяйственных пристроек, ни сараюшек, — один лишь брезентовый навес, под которым (опять же!) ничего лет, кроме небольшой груды щеп и коротких суковатых веток.

Помнится, ВПЗР рассказывала мне об абстрактном желании стать смотрителем маяка. Чтобы это желание претворилось в жизнь, одного маяка недостаточно. Не мешало бы пристроить к нему кегельбан, кинотеатр со стереозвуком, ресторан средиземноморской кухни, ресторан быстрого питания, кофейню, кондитерскую, супермаркет и пыточную, где бы она вздергивала на дыбе своих литературно-критических недругов, заливала им в рот раскаленный свинец и капала водой на темя… Ах да — еще озерцо! Непременно с уточками, потому что эта

в высшей степени достойная женщина обожает кормить уток! Мы даже специально ездим на Фонтанку, к Летнему саду, чтобы она могла удовлетворить свою страсть. ВПЗР скармливает обитающим там уткам не меньше двух батонов — и в эти минуты мнит себя

<i> <s>спасительницей мира</s> </i>

Главным Экологом и Главным Натуралистом планеты, не хуже какого-нибудь Джералда Даррелла или Бернхарда Гржимека.