Идол

— Если это называется разговором, Кира, то мне совершенно ясно, что закончить его невозможно в силу его и твоей тупости. Так что, извини…

— Не извиню. Я обещал, что оторвусь на тебе когда-нибудь? Я исполняю обещание.

Какой-то бес вселился в Риту при этих словах. Она шагнула к Эрлину вплотную и нагло ухмыльнулась:

— Правда? Что-то я не очень заметила. Если для тебя «отрываться» — это бродить вокруг да около тенью, то я была лучшего мнения о твоих способностях. По крайней мере, по части расплаты с врагами.

Так, ну теперь-то он должен выйти из себя. Она специально спровоцировала Эрлина, да, специально, чтобы дождаться, по крайней мере, пощёчины и, таким образом, разорвать изолирующую границу, монотонное безликое НИЧЕГО. Удар бы значил, что вокруг неё настоящие живые враги — люди, люди!

Но Эрлин стоял спокойно, спрятав руки за спиной, и даже слегка отстранился от Риты.

— Нет, фройляйн, до вас просто не вполне дошло, — с улыбкой сказал он. — Скоро вы поймёте, в чём суть этого метода и по достоинству оцените его эффективность. Вам уже плохо, не так ли? Скоро станет совсем невыносимо…

На этот раз отстранилась Рита: шаг, два назад — и она побежала, без оглядки, не останавливаясь, побежала обратно к своим, к живым существам, прочь от безразличных неодушевлённых автоматов.

Суровое приозёрье оказалось не таким уж суровым, как можно было предположить. В представлении Лунева оно представало царством льдов и вечной глубокой заморозки, где едва ли сам воздух не превращается в кристаллы, а снег твёрд, как асфальт, и смертоносен.

На самом деле всё было не так эффектно и не так летально. Видимо, Царство Холода, которое воображал он себе, более подходило для мира его фантазий, далёкого, как никогда, и наполовину забытого. Всё заслонила реальность, блеклая и тянучая реальность. Она, хоть и была тяжела, не убивала: даже мороз был не столь силён для зимы в приозёрье. Даже работы оказались вполне посильны. Даже жизнь вполне сносна, так в чём же дело тогда?

Лунев не мог понять, что так сильно тяготило Риту, из-за чего она постоянно находилась на грани нервного срыва. Её состояние, все её бурные переживания оставались недоступны ему. Что такого уж трагического в их положении? Но высылка из столицы не прошла бесследно для Риты: это была уже не та фройляйн Рита, какую Лунев знал в Ринордийске, даже не та Рита, которую он в первый раз увидел здесь, уже в ссылке. Нет, это была бледная тень фройляйн Риты, скользящая по бескрайним снегам приозёрья. Нервное и физическое истощение сделали своё дело: Рита уже едва держалась и, казалось, была на краю. Её пламя слабело и затухало.

— Я не могу так больше… не могу… — бормотала Рита и кругами ходила вокруг Лунева.

— Что ты не можешь? — спросил он отстранённо. Он смотрел вдаль: на бесконечные линии холмов, на снег, лежащий до горизонта, на маленькие вихри снежинок, что кружились иногда над землёй.

— Не могу так жить, — с расстановкой проговорила Рита. — Не могу оставаться здесь дольше. Это… Это не жизнь! Как ты не видишь? Неужели, неужели ты совсем этого не видишь?

Он не ответил. Дали были прозрачны и легки, и таким же слишком прозрачным и невесомым казалось Луневу собственное бытие. Он почти перестал существовать, как некто «я». Был странный, в некотором смысле живой объект, который другие могли использовать по своему усмотрению, потому что объект не был против. Он вообще не был ни против чего-то, ни за.

— Они отняли у нас всё! — продолжала Рита, не смущаясь, по-видимому, его молчания. — Посмотри, посмотри вокруг, здесь же нет ничего, только пустота и снег. Ты помнишь, как было раньше? Ты помнишь, как было, когда мы жили полнокровной жизнью? А здесь? Только одна степь, степь, степь повсюду — и всё!

— Вижу, — ответил он машинально.

На самом деле, ещё чуть-чуть, маленькое движение внутри, и он понял бы Риту. Он и теперь смутно понимал, о чём она, только вот делать это движение не хотел. Иначе… Иначе воспоминания о прошлом нахлынут неудержимым потоком, и тогда от осознания своей теперешней жизни ему станет тошно, станет невыносим один вид голой пустынной белизны. Тогда он вспомнит, и в полной мере поймёт, чего его лишили. Зачем? Он не хотел делать себе больно.

Лучше так. Лучше тотальная заморозка.

— Я не могу так больше… — повторила Рита. — Эта степь, эти холмы, везде вечные холмы — они сведут меня с ума! Я не переживу эту зиму. Здесь так пусто, так ужасно пусто и тоскливо…

— У тебя слишком большие запросы, — заметил Лунев, потом подумал, что к месту будет менторский тон. — Это ссылка, Рита. Чего ты ожидала? Огней, танцев и толп поклонников? Тебя, между прочим, даже от работ освободили, — добавил он.

Рита приостановилась.

— Да лучше бы я работала! — она вздохнула. — Мне даже не на что отвлечься, я вынуждена беспрерывно смотреть на эти ужасные холмы и ничего не делать. Понимаешь ты, что это значит: вообще, вообще ничего не делать? Эта пустота… я должна постоянно вращаться в пустоте, больше ничего. Снег, везде снег, ветер, холодно… Меня достало, что вокруг всё белое, больше ни одного цвета, меня достала эта бесконечная зима, я не могу так больше, не могу!

Рита без сил опустилась рядом с Луневым, просто села, бухнувшись в снег.

— Я хочу в столицу-у-у! — протянула она, как обиженный ребёнок.

— В столице сейчас тоже зима, — равнодушно ответил Лунев. — Тоже снег, ветер. Метель. Тоже всё белое, и холодно.

Рита не ответила. Она уткнула голову в колени и беззвучно рыдала, сотрясаясь всем телом.

В общем-то, Лунев понимал, что зима там и зима здесь — совершенно разные вещи. К чему была его последняя фраза, он сам не мог объяснить. Какая-то нелепая игра в общепринятые мысли и взгляды. Странные вещи происходят. Он, похоже, больше не существует сам по себе. А кто существует? Существует ли вообще что-нибудь? — размышлял он, необременённо и невесомо…

Рита подняла голову.

— Мне же так мало надо, — прошептала она. — Только воздуха глоточек.

Лунев демонстративно обвёл руками встававшую перед глазами даль.

— Сколько угодно.

— Это не тот воздух! — взвизгнула Рита.

— А какой тебе нужен?

Она сердито отвернулась:

— Вам не понять.

Конечно, это же фройляйн Рита. Она другая, не такая, как остальные люди, и всё у неё по-другому. Хорошо это? Или не очень? Такая яркая в прошлой жизни — и абсолютно не приспособленная для жизни нынешней. Она по-прежнему сидела на снегу и тихо плакала. Луневу даже стало жаль её немного сквозь толщу апатии. Возможно, — подумалось ему, — её следовало бы утешить, поддержать. И сделать это, по идее, стоило бы Луневу.

Только помочь Рите он никак не мог. Он и сам был проморожен до бесчувствия.

— Ты ещё вернёшься, вот увидишь, — сказал Семён.

Лунев ничего не ответил. Он смотрел на тлеющую лучину, слабым светом озарявшую помещение, и думал о своём. Другие персонажи возникали вокруг него вдруг, без предупреждения, их речи не имели никакого отношения к действительности, как он её видел. Они все как будто договорились между собой играть ему неправдоподобный спектакль, о чём он единственный не знал.

Какой смысл разуверять их в нелепом, непонятно откуда взявшемся убеждении? Он-то знал абсолютно точно: ему никогда не увидеть столицы. Это же совершенно определённо, ясно как день, и никаких сомнений тут быть не может. Почему они все привязали эту невероятную возможность именно к нему? Либо потеряли последний рассудок, либо нарочно лгут — ему или самим себе. Тогда ни к чему и попытки разубедить: не всё ли равно?

И всё же в этот раз он озвучил свои мысли:

— Путь в Ринордийск мне заказан.

— Не зарекайся, Лексей. Не зарекайся.

— Почему про себя ты так не думаешь? — спросил Лунев, оторвавшись от созерцания лучины и переведя взгляд на собеседника. — Скажи тебе, что тебя вернут из ссылки, ты ведь ни за что не согласишься.

— Я — человек конченый, — Семён пренебрежительно махнул рукой. — Рабочий, мятежник… Кому он нужен, возиться ещё? Сплавили — и забыли, делов-то. А ты — поэт, — он значительно приподнял палец.