Идол

Их не оставляли без присмотра, даже если казалось, что это не так.

Дни тянулись серым волокном. Единственным ярким пятном в них была, несомненно, Рита, Рита в её когда-то красном платье, Рита-капризница, Рита-истеричка и посредственная актриса, Рита с её позёрством, непомерным пафосом, нарочитым немецким акцентом и театрализованностью каждого слова, жеста и взгляда. За всё это Лунев терпеть не мог её раньше, но теперь, когда сама его жизнь ставилась под сомнение — настолько бледны и редки были её признаки — Рита оказалась для него спасительной микстурой. Её присутствие давало Луневу понять: он ещё здесь, ещё настоящий, ещё существующий.

Ну, а кроме того — она-то не сдалась. Она по-прежнему фройляйн Рита, она не изменила ни себе, ни своим убеждениям, она всё так же ненавидит идола и готова сразиться с ним при первой удобной возможности. Так она говорила, во всяком случае. Луневу хотелось ей верить. Сам он явно не выдержал проверки на прочность, в чём это выражалось, он точно не помнил, только помнил, что поддался, что оказался слаб, и полетели тогда в тартарары все его принципы и природная гордость. Но вот же — Рита, стоит перед ним, живой пример того, что и силе идола можно сопротивляться. В этих снегах, посреди бесконечной степи она стала для Лунева в каком-то смысле идеалом стойкости, идеалом, может быть, недостижимым, но существующим в реальности.

Он не осознавал всё это так чётко. Скорее, неясное понимание обитало в его смутных, замороженных сейчас ощущениях, которые порой слабо откликались на воздействия внешнего мира. Ощущениями он и жил теперь, мыслей же, полнокровных, принадлежащих его личности мыслей, в нём не было.

Новые поезда, новые вагоны, всё те же самые… В один из переездов им случилось встретить аккуратно одетого молодого человека с холодной формальной улыбкой. Они столкнулись с ним, когда только вошли в вагон. А дальше… Лунев не совсем ожидал того, что произошло дальше. Когда Рита подняла взгляд и увидела человека, она вдруг резко остановилась и сначала уставилась с неверием, как бы в попытке отрицать присутствие этого субъекта. Затем лицо её исказила то ли злобная улыбка, то ли оскал.

— Ты и сюда пришёл? — нарочито любезно проговорила она сквозь зубы.

— А как же, фройляйн, — ответил он со слишком уж подчёркнутой учтивостью, — разве мог я позволить оставить вас без присмотра?

— Всё неймётся? — ухмылка Риты будто одеревенела. — Вы уже сплавили меня из столицы на безопасное расстояние. Так что вам ещё надо? Почему бы просто не оставить подыхать на просторах приозёрья?

— Что вы, фройляйн! — наигранно ужаснулся он. — Как мы можем бросить вас на произвол судьбы? Это абсолютно, никоим образом недопустимо. Нет, нет, мы просто обязаны поддерживать с вами непрерывную связь, чтобы быть в курсе того, чем вы занимаетесь и не случилось ли с вами чего. Ну а поскольку, — он немного иронично улыбнулся, — мы давно знакомы, я подумал, что идеальным вариантом было бы, если бы я лично осуществлял контроль…

Рита оборвала его:

— Сволочь ты, Кира! — она вскинула голову и гордо прошла мимо, хотя её всю трясло мелкой дрожью.

Так Лунев впервые увидел Кирилла Эрлина.

— Он же из-за меня здесь, — злобно объясняла Рита в один из вечеров на одной из стоянок. — Ему было мало отправить меня в ссылку. Хочет собственноручно доконать, гадёныш, сукин сын, — дальше она произнесла ещё ряд подобных слов разной степени литературности. — Не наигрался ещё! Со школы не наигрался! Знаешь, — жаловалась она Луневу, — знаешь, как он ещё там меня преследовал. Он мне жизнь отравлял всеми своими выходками, а потом одним своим присутствием. Он и теперь то же делает! Ему это, похоже, удовольствие доставляет, — всё говорила и говорила Рита.

Лунев слушал её бесконечную речь, за край схватывая смысл сменяющих друг друга фраз, улавливая только общую интонацию жалобы и гнева.

— По твоим словам он выходит каким-то совершенным бесцельным садистом, — заметил он наконец.

— Да нет, — Рита прервалась, сменила тон на спокойно-рассудочный. — Просто у него со мной личные счёты. Я в школе, знаешь, тоже не овечкой была, если честно, — она задумалась на минуту, после чего заключила. — Но он первый начал.

И снова полустанки, снова холмы, снова снежная пыль. Самая нескончаемая и муторная в мире карусель. Порой Луневу казалось, что всё почти неплохо, можно жить и даже можно быть человеком. Пока они брели, пересекая равнину, сквозь метель и мглу, тяжёлый беспробудный сон окутывал их души, но вечером всё равно горела лучина, вечером рождались короткие разговоры, и вечером они вдруг вспоминали про себя помимо окружающих предметов. Тлеющий свет, правда, делал всё призрачным и неясным, под стать обстановке барака, на малую часть только понятным, скорее на уровне тёмных ощущений, чем осознанно.

Если же днём случался перерыв в работе, Лунев получал возможность думать: не только о том, что вокруг, но и о том, что было, и даже, возможно, о том, что может случиться. Тогда, как любой нормальный человек, он мог связывать события, искать причины и следствия, хоть и в несколько замедленном режиме. Как будто исчезала пелена тумана, и снова становились видны скрывшиеся из глаз очертания.

Была одна из таких минут, и он разговаривал с Ритой. Он часто с ней разговаривал, когда выдавалась возможность: отчего бы нет, ему надо было с кем-то говорить, разговоры немного оживляли его, возвращали в мир людей. Что касается Риты, то она, похоже, иначе вообще не могла. Она всегда околачивалась поблизости, пока они работали, она постоянно что-то рассказывала, чем-то возмущалась, чем-то хвасталась, по поводу и без. (Саму её от каторжных работ освободили по распоряжению Эрлина ещё с самого начала. Рита, впрочем, данному обстоятельству совсем не обрадовалась — это Лунев узнал от неё же). Её разговоры с Луневым были полны всё того же театрального пафоса и драматичных поз, но они, по крайней мере, пробивались сквозь толстые стены, которыми было загорожено восприятие Лунева, и пробуждали в нём хоть какие-то отголоски эмоций.

Они стояли, одни посреди степи. Пустая белизна расстилалась вокруг, из их ртов вырывался пар. Лунев смотрел вдаль, на волны холмов у горизонта и слушал, что говорит Рита.

Она рассказывала, как оказалась в ссылке. Всё с самого начала: про чёрное авто у ворот парка, про то, как она, фройляйн Рита, убедила всех устроить митинг, как она этот митинг организовала, и как протестовали она с товарищами на перекрёстке дорог, как подъехали автомобили, и как она осталась, не стала убегать. Она рассказала про арест: про людей в чёрной форме, про то, каково ехать в угловатом чёрном авто, про приземистое и мрачное государственное здание, в которое её привезли.

Лунев слушал, припоминая: да, с ним было почти то же самое. Он просто забыл.

Потом Рита начала рассказывать о допросе. Она говорила про глухой кабинет с лакированным столом и секретерами у дальней стенки, говорила — снова, в тысячный раз — о том, какой мерзкий и отвратительный человек Кирилл Эрлин. Она пересказывала диалог, состоявшийся между ними — фразу за фразой, слово в слово, точно разговор был у неё записан.

Лунев слушал, и тягостная мысль, поначалу зародившаяся несмело, всё больше утверждалась в нём. Откуда такое совпадение, что Риту арестовали лишь несколько дней спустя после его собственного ареста? Откуда знает Эрлин, что «фройляйн Рита всегда против», и случайно ли он начал разговор с фразы о школе, при упоминании которой Риту всегда передёргивало? Что за странное выражение, в конце концов, «твой знакомый Лунев»? Откуда Эрлину известно, что они знакомы?

— Нет, ты подумай, он действительно рассчитывал, что я соглашусь на предательство! А? Представь себе только!

— Послушай, — произнёс он медленно, — могло выйти так, что… я, правда, не знаю точно… надеюсь, что нет… В общем, возможно, что тебя арестовали из-за меня.

Рита тут же насторожилась.

— Та-ак. Давай, выкладывай.

Лунев выложил. Он рассказал всё, что помнил, что сохранила его покорёженная, местами стёртая начисто память. Про всё, что было до кабинета и немножко после, а дальше было пусто, потому что там, в кабинете, под взглядом двух глаз с надвинувшегося лица наступил провал, провал абсолютный и не поддающийся никаким изысканиям в собственных воспоминаниях. Сколько бы Лунев ни пытался припомнить, какими бы путями ни подходил к мутному пятну — ничего.