Идол

— Результат? — непонимающе переспросил Лунев.

— Их ведь читают, твои стихи, а?

Он задумался. Откуда ему знать, читают ли сейчас, идёт ли волна по стране или всё давно загасилось для пущего спокойствия?

— Ну… Читали вроде.

— Читали! Многие! Может быть, миллионы! Это уже не забастовка на одном заводе. Понимаешь? Это голос на всю страну.

— Я не уверен, что это можно считать за результат, — сказал Лунев.

— А что? — Семён настороженно прищурился.

— Это ничего не даст, скорее всего. Дальше чтения и возмущения на словах вряд ли пойдёт, — думал ли он когда-нибудь, что это что-то даст… Кажется, вообще не задумывался, главными тогда были совсем другие вопросы.

— А воодушевление народа? А отклик в сердцах?

— Не уверен, что ради этого стоило жертвовать всем, — наконец признался Лунев.

— Не уверен… — Семён косился на него вдумчиво и испытующе. — А ты осторожен, парень. Не сказал же «нет»?

— Не сказал.

— Послушай… — Семён подумал мгновение, смотря в потолок, потом заговорил. — Смотри, вот если тебе снова попасть в то время, когда ты решил написать своё… стихотворение… и если бы ты знал всё, что случится после… Стал бы ты его писать?

Лунев глубоко задумался. И произошло невыразимое: он на самом деле вернулся в те дни, когда идея протеста, рождавшаяся в поэтических строках, не отпускала его ни на минуту. Все чувства, все краски и образы, — всё всплыло в один миг в своей первозданной яркости. Он снова пережил ту ночь, самую трудную ночь исступлённой работы, самое совершенное удовлетворение, когда стало понятно: да! получилось! Вновь окунулся в нервную лёгкость последующих дней, эйфорию с щепоткой бездонной паники. Как во второй раз ощутил всё — с начала и до конца.

— Да, стал бы, — сказал он.

— Вот видишь. Значит, ещё не всё потеряно, — проговорил Семён. — Ты сделал, что хотел. Получил, что должен был. Значит, идёшь правильной дорогой. Всё ещё будет впереди.

Ему снился Ринордийск. Снились длинные тёмные улицы, узкие завороты переулков — как коридоры! как коридоры тогда! кто выключил свет? — по которым изредка шмыгали остатки жизни. Человеческое существо вдруг показывалось в закоулке из-за обшарпанной стены и тут же убегало, прячась от чужого взгляда.

Запустение царило в городе. Жители делали вид, что их нет, они превращались в обломки каменных кладок, в потоки, скользящие по дождевым трубам и канавам, в опавшие листья, гонимые осенним ветром.

Даже надежды не осталось здесь больше. Некому было сказать слова ободрения, пообещать, пусть даже несмело, что хорошее ещё будет, что потёмки — не навсегда. Когда-то блистающая огнями столица превратилась в чёрный зловещий город, где властвовал… Один. И всё остальное замолкло, когда Он сказал замолкнуть.

Чёрное солнце взошло над Ринордийском. Город утратил движение. Твердь чёрных шпилей втыкалась в чёрную пластину неба. Как на старой гравюре. (Гравюра, гравюра… Смутно помнится…) Сквозь века город вернулся, он не был новым.

И некому было нарушить безмолвие.

Только глубоко под землёй, в тайных тоннелях, про которые не знал почти никто, под строгими чёрными улицами, было движение. Там суетились, бежали, пытались успеть. Там устремлялись под уклон подземных коридоров и с рук на руки передавали исписанные листки: «Передай, это он написал». На что они надеялись, оставалось неясно; действительно ли считали, что могут что-то изменить. Но они бежали, в спешке передавая свитки, будто устроили самую рискованную в мире эстафету.

Но их песенка была уже спета: в чёрном городе не могло утаиться ничто. Все тоннели и лазы были сосчитаны и учтены. Все манипуляции с интересом наблюдались — до поры до времени: пусть побегают ещё, пока это даже забавно. На самом деле, подземные коридоры просматривались насквозь и были видны, как на ладони.

И, вполне возможно, те, кто мчались по ним наперегонки, об этом догадывались.

Лунев знал этих людей. Он не смог бы вспомнить сейчас ни одного имени, ни даже, где он встречался с ними, но когда-то знал очень близко и светловолосого молодого человека с нервной улыбкой и тревожно бегающими глазами, и другого — внешне спокойного, элегантного, саркастически прищуренного, и ещё многих, многих других…

Кто заставил их бежать к концу так бездумно?

Зная, что ждёт их, они, тем не менее, устремлялись по наклонной к последней черте. Это ли инстинкт или слепое желание — рывок в бездну, чтобы лететь головой вниз? Чтобы достигнуть трагического финала, который давно определился жанром?

Не зачем, оставим «зачем», всё равно не понять.

Но почему?

Он интересовался этим отстранённо, почти без желаний. Замороженные чувства не давали даже испытать что-то определённое, только чуть заметно ворочались непонятными, никчёмными пятнами.

Почему Ринордийск во тьме? Почему живые не хотят быть живыми? И, когда они уйдут, кто же останется?

Что будет за концом?

Он пробудился, ничего не понимая. Почти не помня свой сон. Его сон, и, похоже, он имел смысл, возможно, смысл очень важный, жизненно важный. Только к чему всё это?

Зачем теперь смысл, если не для кого. Адресата этого послания больше не существует.

Ночь шумела. Было темно.

Лунев шёл по бескрайней степи, по беспроглядной белизне лежащего снега. Казалось, что и весь мир такой: плоский, белый, пустой. Ветер, равнодушный холодный ветер со свистом нёсся над землёй и косо бил по сугробам, взметая в воздух снежную пыль. Казалось, этот шум — не один из звуков окружающего мира, казалось, что он стоит в ушах и потому так постоянен, не зависит от времени суток и передвижения в пространстве. Он был так же бесконечен, как степь, как белые холмы до горизонта.

Лунев шёл, никуда и низачем. Ему сказали идти, и он шёл. Он шёл уже очень долго, возможно, целую вечность, и ничего не менялось вокруг. Спутались дни и недели, спутались поезда, новые пути, новые остановки, спутались перемещение и застывание. Куда бы их ни везли, сколько бы ни менялись стоянки, они будто и с места не сдвигались: степь оставалась прежней.

Зима без конца и без края. Белая холодная вечность. Уже всё равно. Всё равно.

Он медленно и тяжело брёл по глубокому снегу, глядя под ноги, когда сбоку от него промелькнуло вдруг что-то знакомое, промелькнуло и исчезло позади него. Это было что-то до того знакомое, виденное раньше, что Лунев почти узнал его, ещё немного, и узнал бы, да только не поверил. Этого не могло здесь быть, просто невозможно, оно никак не могло появиться. Лунев остановился, замер, как окаменевший — до него доходило, что он увидел. Медленно повернул он голову вслед за промелькнувшей тенью.

— Ритка!? Ты тут что делаешь?

Фигура в длинном тёмно-красном платье приблизилась по снегу.

— Здравствуй, Лунев, — сказала фройляйн Рита, улыбаясь. — А я-то думала, этот скот соврал мне, когда сказал, что ты в ссылке. Оказывается, он тоже иногда говорит правду.

Так быть не могло! Фройляйн Рита здесь, посреди приозёрской степи, посреди снега и белых холмов — Лунев не мог сложить их в одну картинку. Это же два абсолютно разных мира, они не пересекаются, не могут смешаться и перейти один в другой. Призрак прошлого посетил его — ссыльного каторжника, это сон, грёза, бред, не иначе.

Но Рита стояла, приподняв к груди сжатые руки, казавшиеся в узких рукавах змеями, улыбалась нарочито вызывающе, и поневоле приходилось поверить в её реальность.

То ли насмешливо, то ли сочувственно она спросила:

— И как это тебя угораздило в ссылку?

— Да ладно я! — эмоции вернулись к Луневу, хотя, уже казалось, исчезли окончательно. — Ты как здесь оказалась?

Рита гордо выпрямилась:

— А я, lieber Herr, устроила митинг против идола. Открыто выступила против действующей власти. Да, именно так.

— И за это тебя сослали? — у Лунева не вязалось в мыслях: Рита, та самая рисовщица-мармазетка Рита и — митинг? Так её действительно хватило на подобное. Она не бросалась словами, когда говорила о своей ненависти к идолу.