Югорские мотивы: Сборник рассказов, стихов, публицистических статей

* * *

– Валя, здесь мы без тебя разберемся, – встретил группу лейтенанта Федоров. – Слышишь стрельбу? Духи спрятались за дувалом, может, попробуешь их вразумить? У Николая уже двое раненых.

– Какого Николая?

– Моего взводного. Сейчас познакомишься с ним, садись на бээмпешку, довезут.

* * *

Желтая пыль от взрывов на улице еще не осела. Взвод Николая расположился за разрушенным дувалом, напротив высокого двухэтажного дома.

– Лейтенант, я не знаю, какого им Корана нужно, я не сторонник вашей агитации, у меня уже трое раненых, – Валентин понял, что с ним говорит тот самый Николай. Его лицо – грязное от пыли. – Я сейчас кину туда пару гранат и подорву дувал, а потом ворвемся через дыру и всех замочим.

– Зураб, – заглушая голос Николая, сказал Валентин, – передай бандитам, что они окружены и пусть сдаются, другого выхода нет.

– Да мне плевать, сдадутся они или нет! – закричал Николай. – Я уже дал команду, сейчас подорвем дувал… – Его слова заглушил взрыв. И только через несколько минут, когда пыль начала оседать, перед их взорами предстала небольшая брешь в заборе. В дыру полетели несколько гранат, потом группа солдат, один за другим, бросилась во двор и открыла огонь из автоматов. За ними вбежали Николай и Валентин.

Валентин споткнулся обо что-то мягкое. Это было тело ребенка, лежащего на животе. И когда Валентин перевернул его, то узнал того самого мальчугана – Ахмада.

– А-а-а! – зарычал он во все горло. – Николай, сволочь, да я тебя сам сейчас расстреляю!

* * *

…Костер почти затух.

– Ты понимаешь, что ты тогда натворил своим разбирательством? – нарушил тишину Николай.

– Слушай…

– Ты погоди! А ты думал, как я буду смотреть в глаза матерям и отцам тех погибших солдат? Ты думал? За каждого погибшего с меня могли спросить на трибунале, а ты мне еще подсунул смерть того малыша-афганца. Ты понимаешь, что ты тогда натворил своей жалостью?

– А ты думаешь, я там был бессмертным и хорошеньким для всех? До меня два командира отряда погибли, я заменил тяжелораненого, за год два раза свой состав менял – два солдата погибли, два шизиками стали, остальные по госпиталям по всему Союзу!

– Ха, а у меня солдатики в Сочи загорали? – передернул Валентина Николай. – Но ведь ты тогда же должен был видеть, что тело пацаненка уже закоченело, значит, он был убит давно. И не пулей убит, а задушен.

– Это мне потом сказали.

– Только не ври. Я тебе сам тогда об этом талдычил, а ты все равно рапорт комдиву написал.

– Для тебя там просто война была. А для меня – интернациональный долг, чтобы американцы и французы видели – мы оказываем помощь. Любая наша оплошность сразу печаталась в тысячах их газет. Только у той убитой коровы я насчитал два футляра от импортной фотопленки.

– Я не понял: я ему про Фому, а он мне про Ерему. Так кто же пацаненка тогда убил? Я, что ли?

– Да понял я потом, что не твоих это рук дело.

– Понял! А знаешь, чего мне стоили тогда твои понятия? Партийного билета лишили! Звездочку сняли! А когда во всем разобрались, забыли все назад вернуть. А клеймо-то, знаешь, как долго носится!

– Да, Коля, ты меня прости. Чуть шизиком сам тогда не стал, когда убитым мальчишку увидел.

Валентин встал. Николай тоже поднялся:

– Да, лейтенант, родителей моих уже нет, так что настоящей правды от тебя уже не услышат, – он поднял карабин и повернул его ствол в грудь Валентина. – Так и умерли, зная только мою правду.

Валентин замер.

– И ты прости меня, лейтенант. Слышал, твой БТР на мину наехал?

– Не БТР, а БРДМ.

– Но жив остался…

– Как видишь, – Валентин посмотрел в глаза Николая.

Тот приподнял ствол карабина выше, передернул затвор, нацелившись в лицо Валентина:

– Прости, говоришь? И ты прости, – и нажал на курок. Громкий щелчок, словно ледяным воздухом ударило в виски, в глаза Валентина, которые только и успел закрыть. Озноб токовыми молниями прошел по всему телу, от коленей до поясницы, от спины до сердца, стянув своими холодными объятиями легкие, бронхи, виски.

Валентин открыл глаза, пытаясь с силою протолкнуть в себя через рот побольше воздуха. Николай опустил карабин и поднял ладонь выше, показывая лежащий на ней отстегнутый магазин с патронами:

– Двадцать лет и три месяца назад я бы этот магазин не отстегивал и дослал бы патрон в патронник, и медленно так, смотря тебе в глаза, нажал бы курок…

И, не закончив начатой фразы, поднял рюкзак, накинул его на плечо и, держа карабин наперевес, двинулся в лес. Остановился, повернулся к Валентину и каким-то хриплым голосом сказал:

– Прощай, лейтенант!

И скрылся за кустарником.

Предчувствие

Наконец натянута сетка от бронетранспортера до БРДМ, и можно спрятаться от жаркого афганского солнца.

Иван нырнул под сетку и лег на брезентовую подстилку.

«И это всего лишь тень», – почувствовав долгожданное дуновение прохладного сквознячка, подумал офицер и на секунду-две прикрыл глаза, наслаждаясь легкой свежестью.

– Товарищ лейтенант, – окликнул его звонким голосом механик-водитель Александр Лукашов, – а кашу будете?

– Потом, пусть остынет, – про себя отмахнулся лейтенант. Зачем, зачем водитель отвлекает его, когда он сейчас на секунду встретился на броне со своим старым товарищем!

Генка прикуривает с его рук сигарету без фильтра и, во все лицо улыбаясь, прижмуриваясь от афганского солнца.

сует Ивану под нос большой палец правой руки, мол, все здорово.

Глядя на его безмятежное, радостное, спокойное лицо, Иван тоже расслабляется, напряжение спадает, нервная система успокаивается, и он уже не боится той пропасти, в которую может свалиться его БТР, ползущий по узкой дорожке, заваленной осколками камней. Нет, нет, они не подорвутся на мине, и если что, механик-водитель удержит колеса на дороге, они не слетят со скалы в ту пропасть, на дне которой видны, величиною со спичечную коробку, разбитые танки, БТРы, БМГТ сожженные душманами.

Вот он, его герой, Геннадий Федоров, прошедший в течение полутора лет Афган от Кундуза до Кандагара, сидит сейчас перед ним без одной царапинки. Значит, и Иван может пройти сквозь это сито войны без ранений.

Горячий воздух, наполненный выхлопными газами впереди идущей техники, забивает дыхание. Но привкус дыма жженного ростовского табака, возделываемого донскими казачками под лучами жаркого азовского солнца, изменяет лезущий в горло неприятный запах сгоревшей солярки на привычную горечь, слизываемую языком с сухих губ. Дым щекочет носовые пазухи, хмелит и радует какими-то добрыми воспоминаниями из детства.

– А помнишь, – кричит Иван Генке, – когда мы с тобою бегали в миндалевый сад рядом с конюшней и сторож дед Евсей просил нас сбросить ему под закуску несколько чищеных миндалин?

– А помнишь? – вторил ему Генка, стряхнув со своих лейтенантских погон осевшую пыль Панджшера…

Но Иван, не прислушиваясь к голосу своего друга, с удивлением смотрит на его погоны. Как он так мог ослушаться командира дивизии и напялить их на себя, выезжая на боевую операцию? Знает же, что духи за убитого офицера получают огромное вознаграждение, а значит, и сейчас, увидев в бинокль Генкины погоны, откроют на него охоту!

– Зачем? Зачем ты надел погоны? Давай снимай их быстрее! – кричит он, не слушая Генкин рассказ.

Но Генка не обращает на него внимания и продолжает:

– А помнишь, как пастух уснул под акацией и мы отару его баранов увели в стойло к бабке Марфе, которая никогда и никого не держала у себя, кроме своей коровы Зорьки?

Но Иван отмахивается от этих слов и продолжает кричать:

– Сними погоны!

Но Генка, так и не обращая внимания на этот крик, все вспоминал веселые истории, которые у них с Иваном происходили а детстве. И вдруг его голову сильно тряхнуло в сторону, и она уперлась в грудь Ивана. Иван прижал к себе друга, из его ран хлынула кровь.