Апсны абукет*

– Что это?!

На лице воришки проступила легкая растерянность, но в следующую секунду военный поднимает глаза:

– А, это ты…

Солдат из соседнего купе с их бесконечными баулами и вещмешками куда-то увели – “на досмотр”.

По вагону еще много раз проходят патрули, никого не проверяя, но зорко рассматривая багаж. Всем любопытным отвечают, что идет тщательная проверка поезда, чтобы не допустить провоза оружия.

Где-то через час вернулись наши служивые соседи. По их лицам было понятно, что у них ничего не нашли.

Казалось, что состав уже перетрусили и вывернули наизнанку, но он мертво стоял на путях, по перрону все так же прохаживались гвардейцы Кобалия.

Мы простояли четыре часа. Наконец, автокар подвез муку – мешками забили весь тамбур. Большой военный начальник руководил работами.

Скоро поезд тронулся. Вдруг встал – будто его окликнули, постоял, подумал, снова дернулся и пошел, набирая ход.

Солнце село, сгустился мрак. Только дрожащие блики от свечей ходили по коридору: те, кто ездил этим поездом раньше, запаслись свечами.

Мы ехали, а воры продолжали свои рейсы. Работавшие с ними в доле проводники не включали освещение.

Резко остановились. Люди повскакивали с мест.

Покатился, стал разрастаться ропот. Запахло гарью – и паникой.

Оставив Лиду в купе, я протиснулся сквозь толпу в тамбуре и спустился со ступенек – и тут же чуть не скатился под откос. Оказалось, мы стояли на мосту.

В голове поезда, над электровозом, скакали и змеились ярко-голубые вспышки. Они были похожи на электросварку, только многократно ярче. Мрак вокруг ежился и метался. Оборвался провод высокого напряжения.

В первом купе переполох. Там ехала молодая девушка и ее слабоумный брат. Парень, видимо, спал, а сестра, чтобы самой меньше бояться, его разбудила. Он с криками: “Горим!” – разбил ногой окно и стал выбрасывать вещи. Затем выпрыгнул сам. Сестра звала его и рыдала навзрыд.

Скоро его возвратили в вагон. К этому времени линию уже отключили, и молнии погасли. Лицо парня и его белая рубашка были в крови, он весь изрезался осколками стекла. “Горим, горим”,- повторял он, глядя в ночь.

Небо над горами светлело. Первые лучи скользнули по вершинам, и дохнуло утром.

Оказалось, что под мостом вдоль речушки тянется шоссе. Часов в 10 подъехал “Уазик”, из него вышли два начальника, походили вокруг и скоро уехали.

Пробежал слух, что так долго не присылали помощь потому, что у машиниста вышла из строя рация, а теперь прибудет тепловоз и потащит нас до Тбилиси.

Едем…

Мне вспомнилась “Кукушка” – та, что по узкоколейке из Батуми в Бакуриани с тяжким пыхтеньем и пронзительным “ку-ку” все же умудрялась за ночь поднять пять вагонов на высоту 2500 метров. Мы тогда выскакивали, играли в снежки, догоняли свой вагон и ехали дальше…

Примерно с такой же скоростью мы ехали и сейчас.

Тепловоз втащил нас на станцию Самтредиа.

Захотелось пить, я взял наш термос и пошел по перрону.

Во всех забегаловках продавалось только пиво. Наконец я нашел источник воды, но к нему выстроилась очередь с пяти поездов – они все как раз стояли на путях.

Покупать некое подобие чахохбили в тех же забегаловках было явно небезопасно. Но вот в одной из “точек пищеторга” на станции я нашел нечто, что меня заинтересовало… На блюдечке лежал кусочек черного подового хлеба, а на нем – некая сарделька серого цвета.

– Что это?

Хозяин блюда ответил, что – баранья котлета.

– Сколько?

– Полторы тысячи купонов.

(Хм, как раз столько, сколько стоил наш проезд до Тбилиси.) Я отсчитал три тысячи, он присыпал котлеты киндзой, положил по пол-огурца, я сказал: “Спасибо”, – а он смутно улыбнулся.

Когда я развернул в купе добытую пищу, на лице Лиды застыло удивление. Не будучи твердо уверен в бараньей котлете, но веря в то, что хлеб настоящий, я произнес робко:

– Это хлеб.

Так оно и было. Откусив от самой котлеты, я понял, что это тот же хлеб, только скатанный в тугую колбаску. Военная кулинария!

Мы съели хлеб натуральный (с половинками огурца и киндзой), а “баранью котлетку” выбросили на перрон, где бродило великое множество голодных голубей.

Наш маневровый тепловозик так и тащил нас до самого Тбилиси. Путешествие заняло почти трое суток.

И обратно.

Да, мы возвращались.

Сейчас, оглядываясь, мы понимаем, как это было глупо… опасно, бессмысленно… снова под обстрелы… Ведь даже за пять, шесть, семь рейсов не удалось бы вывезти оттуда все то, что накапливалось так долго, целую жизнь.

Мы боялись. Боялись ехать в Никуда по имени Россия – больше, чем обстрелов и мародеров. “Еще несколько коробок вещей, еще одна поездка, и тогда уж…” – мы держались за свое барахло, как за соломинку.

В Тбилиси мы надолго не задержались. Перетащили к родственникам багаж, переночевали и на следующий день уже были на вокзале.

Мы пришли заранее. Хоть нам и продали настоящие билеты в настоящей кассе, но мы-то знали, что народу в вагонах будет столько, сколько уместится, а места будут распределяться по принципу: кто не успел, тот опоздал…

Напротив сидели две молодые девушки, которые неприязненно потеснились, освобождая место для русской женщины лет шестидесяти. Девушки о чем-то возбужденно заговорили между собой по-мегрельски. Скорее всего, о том, откуда набралось этих русских да почему они ведут себя как дома.

Лицо женщины мне было явно знакомо… Лида первой узнала ее. Ее сын Коля недели две назад попал в госпиталь, в котором мы работали. А случилось с ним вот что.

Коля, отец двоих детей, вышел перед сумерками на улицу, чтобы попытаться насобирать каких-нибудь веточек, щепок, бумажек – чего-то, на чем можно было бы вскипятить детям воды для чая. А найти на сухумских улицах даже небольшие ветки-щепочки было задачей непростой: люди давно уже все подобрали. Растащили все заборы, деревянные двери с подъездов и разграбленных квартир, спилили уникальные деревья, завезенные когда-то со всего мира.

Так вот, ходил Коля возле своего дома и подбирал то, что могло гореть. Мимо проходил грузинский солдат.

– Что ты здесь делаешь? – спросил солдат.

– Да вот… ищу что-нибудь, чтобы согреть детям чаю… дети чай просят.