Новый Мир ( № 3 2009)

— Охо-хо. — Прасковья Федоровна зашла было, но ее окликнули — повариха:

— Федоровна, а кружки хлорить после обеда будешь, нет?

— А как же. — Та сразу подобралась, она не выпускала работы из рук.

— Жанна, — спросила я, — скажи, а ты правда веришь в Бога? Вот веришь так, что именно веришь, а не как-нибудь?

— Если нет Бога, — ответила Жанна, приложив руку к сердцу, — если нет Бога, если Его никогда не было, если все, что было на Голгофе, не имеет под собой никаких оснований и если Он умер на кресте за ложь, и все, что происходило на земле до Него, во время Его земной жизни и после Него — неправда, то ты представляешь, какое все это сумасшествие? Одно сплошь сумасшествие, и ничего, кроме сумасшествия! Как же можно в это поверить, что все это сплошное сумасшествие и ничего под ним и сверх того? Как же можно поверить, что Он умер за ложь?

— Ну а разве это — не сумасшествие? — Я обвела рукой то, что мы видели вокруг себя. — Разве это не на земле происходит? Разве это все — не ложь?

— Это, может, и ложь, но есть и правда.

— Да какая же может быть правда, если ее нет вот прямо тут? Где же она?

Нас перебили, мы не закончили разговора. Мы бы, может, его и так не закончили. Или, может, уже закончили, наоборот. Я очень быстро уставала. Какая там правда! Разве у меня теперь были силы выносить правду?

В углу разгорался спор:

— И что бы ты сделала, если бы эта бессловесная тварь. Если бы эта дрянь. Если бы она пришла и легла на твою постель.

— То же, что и сейчас я сделала! Точно то же самое — взяла б за руку и отвела на ее место.

Она глубоко зевает, не прикрывая рот ладонью, — розовая труба рта распахивается так глубоко, что кажется, видны внутренности. Бледная Настя танцует тут, глаз ее, кажется, косит больше обычного — происходит столько всего интересного, она не знает, на чем сосредоточиться.

Утром перевели в третью палату. Юлия Петровна, щурясь, оглядела меня и сказала: “В третью палату”. Я уже привыкла к эху и сифилитичке, к Элоизе-Амалии, а на самом деле Елене Сергеевне Глебовой, вот так ее звали, — но что же я буду без них? На пороге новой палаты, сжимая в руках простыню — постель полагалось забрать с собой, — встала.

— Здесь лежат те, кому уже получше, и тебе здесь будет легче.

Из угла на меня скалилась темноволосая. Я уже видела ее в туалете. Она, как и я, перебирала ногами, не могла стоять на месте — галоперидол заставлял ее отбивать произвольный ритм, как хороший партнер в парном танце.

— Меня забрали сюда, и я потеряла ребенка. Я была беременна, когда они меня забрали, но они не посмотрели на это.

Уже бесконечно устала от нашего общего “они”, словно есть мы — хорошие, умные и здоровые — и они — злые, бесчеловечные, опасные, только и стерегущие что твой неверный шаг.

— О, о, о! Заткнулась бы хоть на часок, Конопицына… Ничего, они тут тебе еще и не такого расскажут, — сказала Милаида Васильевна, которая помогала мне перебираться — стояла во входе (здесь не было дверей, так же как в первой палате), уперев руки в бока.

Застелила кровать и отправилась погулять — походить по коридору, теперь это мне позволено, я уже в третьей палате — от окна к тупику и обратно. Мимо холла с включенным телевизором, вокруг которого всегда собирались недужные, скукоженные старушки в ветхих халатиках, под какой-нибудь то и дело растекалась лужа. Да, теперь мне позволяется здесь расхаживать. Если подумать, я еще очень богата. Со временем я освою тут все пространство, каждый уголок за чахлым фикусом, пересижу на всех диванах и креслах, в столовой — на всех стульях, перележу на всех кроватях, пережду всю жизнь и перезнакомлюсь со всеми.

— Иванова, к тебе родители!

Возглас застал врасплох. Обернувшись, я увидела, как в коридор отделения заходят отец и мать, их светлые фигуры так знакомы, словно пришли забрать из детского сада, приехали в пионерский лагерь, заглянули увести с продленки.

Больничный парк обширен и ухожен. Здесь больные сгребают в кучу и сжигают опавшие листья, высаживают цветы. Каждому отделению приписан свой участок с огромной бетонной беседкой — в точности такой, как на территории любого детского сада. И нужно гулять только там, но правилу этому никто не следует.

Мать и отец глядели на меня и никогда не плакали.

— Что тебе привезти?

— Мама, ничего не надо. Пожалуйста, позвоните Сергею и скажите, где я.

— Лучше ты сама ему позвонишь.

— Но ведь здесь не разрешают звонить! И у меня даже нет его телефона — я не помню телефонные номера…

— Ну хорошо, ты позвонишь ему, и что ты ему скажешь?

— Я скажу ему, чтобы он пришел.

— Куда?

— Я продиктую адрес.

— Так что, прямо сюда?

— Ну конечно, ведь я же — здесь. А куда же еще?

— Ты думаешь, он будет рад тебя видеть в таком состоянии?

— У меня нет другого.

— Значит, нужно прийти в другое. И тогда все наладится.

— Тогда ничто не наладится.

— Ведь вы же расстались с Сергеем, у него другая жизнь.

— Он должен мне помочь.

— Силы кончаются, Валентина. Он тебе ничего не должен.

Они мягко, но твердо увещевали меня, и время прогулки проходило.

Стояла у открытого окна. Руки — сквозь решетку, выкрашенную серой краской… Краска, обыкновенная водоэмульсионная краска, на железе она застыла каплями.

— Привет! — принеслось снизу.

У окна стоял мальчик в больничной одежде. Или старик? Фланелевая синяя рубашка в клетку, синие штаны, в руке метла. И только лицо — неотчетливо.

— Привет, — сказала вполголоса, невольно оборачиваясь, чтобы не услышала санитарка.

— Я знаю твое имя, — сказал он.

— А я твоего не знаю.

— Это легко поправить. Федор. Ваши вчера были на прогулке, я спросил. Я тебя видел, когда ты гуляла с родителями.

Ваши . Мои вчера были на прогулке.

— Ты давно тут лежишь? — продолжал он весело.

Я считала дни, но потом выяснится, что я сбивалась.

— Две недели.

— О, совсем недолго! А я по-глупому попал. Вообще-то я занимаюсь ремонтом сотовых телефонов.

Я не знала, что говорить, но были приятны звуки мужского голоса. Потому что целыми днями я слышала только женские голоса. И устала от самого звукового регистра, от диапазона, в котором они располагаются.

— Напиши мне свой телефонный номер.

— Но у меня здесь нет телефона!

— Ты смешная. Ты же выйдешь отсюда, вот и напиши домашний.

Его уверенность, что выйду отсюда, удивила и обрадовала.

— Сейчас, подожди.

Я метнулась в палату, вырвала листок из блокнота, нацарапала цифры. Осенило — какая мысль! — и я подскочила к окну. Следовало спешить, вот-вот разговор прервут, меня отгонят от окна…

— Послушай, — заговорила, торопясь все сказать, — вот тебе мой номер, но ты сделай вот что. Я очень тебя прошу, ради всего святого, пожалуйста, сделай это, выполни мою просьбу, я тебе вряд ли пригожусь, но просто помоги мне — слышишь? Ты поможешь?

— Я помогу. Говори, — сказал он твердо, так твердо, что я на секунду заколебалась — зачем я стану просить его об этом? — но все-таки произнесла:

— Пожалуйста, ты позвони, трубку снимут Светлана Павловна или Василий Петрович, но это не важно, просто скажи, что ты хочешь поговорить с Сергеем, что ты друг Сергея, и пусть они дадут тебе его телефон. Ты сделаешь, что я прошу? Пожалуйста, ты поможешь мне? Дело в том, что он не знает…