Мера присутствия

— Нет, ничего… Прикури, Сергеич, мне сигаретку.

Закурили. Вадим включил приемник, настроился на “Маяк”. Передавали последние известия. Мотор глушил дикторский голос, и Вадим почти ничего не мог разобрать. Уловил лишь, что в Москве и Московской области ожидается переменная облачность, без осадков, ветер южный, слабый до умеренного. И вдруг, после непродолжительной паузы, полилось из динамика раздольное, знакомое с детства: “Я на горку шла, тяжело несла”.

— Светает, — сказал Михаил.

Вадим промолчал. Он уже переборол в себе оцепенелость в теперь чувствовал странное возбуждение. Вспомнился Севастьяныч и последние минуты на буровой… Заключение Вадим дописывал при желтоватом свете автомобильных плафонов; снял копию, размашисто подписал два бланка. Требовалась подпись Севастьяныча. В вагоне было совершенно темно, стены дрожали от храпа. Вадим, спотыкаясь о чьи-то сапоги, ощупью побрел вдоль вагона, наткнулся на инструментальный ящик, чиркнул спичкой. Севастьяныч спал. Вторая спичка осветила его лицо: небритые щеки, некрасиво приоткрытый рот. Крошечный огонек ужалил пальцы. Вадим тряхнул рукой. Постоял в темноте, нашарил стол и оставил на нем бланк заключения…

— Притормози, — сказал Вадим, дернув Михаила за рукав. — Пойдем прогуляемся, ноги совсем затекли.

Михаил остановил машину, выключил фары. Вышли.

Под сапогами похрустывала корочка лужиц, в сероватом сумраке уже различались белые тени березовых стволов. Вадим поставил ногу на пень, замер, прислушиваясь. Тишина. И вкусный охлажденный воздух. Тайга!..

Плотнее укутывая шею теплым шарфом, он на несколько мгновений сумел обмануть себя ощущением летнего тепла, запаха сочной таежной травы. Но холод проник под телогрейку, и заманчивый летний мираж поблек, испарился. “Не Сочи…” — вспомнился вчерашний разговор. Стало немножко грустно, но думалось легко, хорошо и сразу о многом.

Мысли и образы, необычайно четкие, яркие, теснились, опережая друг друга, наслаиваясь. Торжественно, ошеломляюще кружился мир. И где-то в этом огромном мире взмывали в небо длинные космические корабли, играла музыка, сипел Севастьяныч, резвились в волнах дельфины, тосковал по таежной чащобе раненый лис. “Я на горку шла, тяжело несла”. Детский голос жалобно кричал: папаня-а-а… Спит Севастьяныч. “Спи, — думал Вадим. — Ноша твоя тяжела, отдыхай. Проснешься и не заметишь, что я унес твою ношу… И никуда я не уеду отсюда, вот так вот. Силу я здесь свою почуял… А что такое "жизнь“, если не "мера человеческого присутствия“?..”

Вадим поежился от холода и заметил темную фигуру стоящего вблизи Михаила.

— Воротника не будет, — сказал он, вглядываясь воспаленными глазами в багрово-пасмурную полоску зари. — Выпустим лиса.

— Пропадет, — заметил Михаил. — Лучше отдадим нашему плотнику. Его ребятня будет рада. Пусть лечат. — Он чиркнул спичкой и, утомив слабенький огонек в больших, сложенных чашкой ладонях, зажег сигарету. — А вылечится, сам сбежит. Они ведь хитрющие. Да-а…

— Поехали. Нас ждут.

С грохотом закрылись дверцы. Лис заворочался и заскулил. Нежно, трогательно пела скрипка.