Аквариум

Потом Шейри вдруг спросила:

— Тебе не помешает, если я тут посижу?

Я ответил:

— Нет.

Она подобрала под себя ноги и положила голову на подлокотник. Я выключил мониторы ближнего плана, надел наушники и продолжил свое занятие.

Будучи совой, обычно я понимаю, что пора заканчивать, только когда кровь в моих жилах замедляет течение. Вот и на этот раз наушники я снял и выключил аппаратуру около пяти утра. Шейри спала на спине, повернув голову набок и скрестив руки на животе. Я встал, потянулся, принес из конторы плед и накрыл ей ноги и бедра. Разбудить ее я не решился. От усталости она продрогнет по дороге в гостиницу. Я не выключил маленькую настольную лампу возле пульта, чтобы она не испугалась, проснувшись в полной темноте в незнакомом месте. В прихожей тоже оставил свет на случай, если ей понадобится туалет или холодильник в комнате отдыха.

Но я не хотел бросать ее здесь одну и поэтому сам домой не поехал, устроившись на диване в комнате для посетителей. Я разделся и завернулся в другое принесенное из конторы одеяло.

Всю жизнь я обладал счастливой способностью засыпать почти мгновенно, несмотря на монотонную работу со звуком, а вот сейчас почему-то заснуть не мог, ощущая присутствие Шейри по ту сторону раздвижной стеклянной двери так остро, словно мне пятнадцать и мы с ней в одной палатке. И вдруг мне стало понятно, что я имел в виду, произнося: «Мне просто хотелось, чтобы ты меня не видела». А вдруг она догадается, до какой степени я теряюсь в ее присутствии, что я думаю о ней, вечером, возвращаясь домой, слышу ее голос, стоя под душем, и работаю с ним столь тщательно именно потому, что никак не могу наслушаться. Если бы это не было абсолютно исключено, мне пришлось признаться себе, что я влюблен.

Но мне за сорок, и у меня вот уже одиннадцать лет прочные отношения с моей подругой, которые скорее всего продержались так долго потому, что мы виделись часа четыре, от силы — пять, в неделю. Большую часть времени Сибилла проводит в больнице, у меня тоже редко выпадают полностью свободные дни. Преуспевающая студия звукозаписи, одна работа за другой, бесконечная череда более или менее загруженных дней, когда в свободное время хочется только спать. Альпинист, совершающий постоянное восхождение. Я не был бы ни удивлен, ни возмущен, если бы выяснилось, что у Сибиллы есть любовник. Честно говоря, меня это не интересовало.

Просто я не мог представить себе, что способен влюбиться. Я ведь завален работой, а все остальное волнует меня лишь отчасти, хотя музыка, в создании которой я принимаю деятельное участие, чаще всего не нравится мне. А влюбиться — значит отвлечься от работы. И потом, с женщинами я давно раз и навсегда разобрался. Многолетняя борьба с Сибиллой высосала из меня все соки, и я не сомневаюсь теперь: мужчина и женщина могут быть вместе, только если один из них дурак или притворяется таковым. Не бог весть что, но эта мысль почему-то меня утешала, и я даже стал воспринимать ее как один из законов мироздания. Впрочем, ничего странного — ведь вслух я ее не произносил, а следовательно, никто ее не опровергал, и она сохранила свою изначальную притягательность. И я мог сколько угодно развлекаться, решая, кто же из нас с Сибиллой дурак. Скорее я. В моем кругу — среди музыкантов, операторов, продюсеров — не так уж часто попадались яркие личности, и мой собственный мозг, занятый лишь музыкой да аппаратурой, как-то скукожился. Я читал по три-четыре книжки в год, и то в самолете, когда летел куда-нибудь отдыхать; в кино не ходил вовсе; контакты с окружающим миром ограничивались в основном беглыми взглядами в зеркало, с которым я отчаянно ссорился каждую неделю. У Сибиллы было заметное преимущество: коллеги-врачи, конференции, курсы повышения квалификации.

Но главным было даже не то, кто умен, а кто глуп. И не то, что мужчины и женщины используют друг против друга разное оружие — женщины действуют гораздо более продуманно — я это видел повсюду, не только у нас с Сибиллой. Важнее другое: в какой-то момент она перестала меня понимать. И это не ее вина. Я представлял собой воплощенное противоречие. «А walking contradiction, partly true and partly fiction»,^[3] — как еще тридцать лет назад пел Кристофферсон. Отчасти это и про меня. Наделенный темпераментом и высокомерием художника, я делал работу ремесленника. А подобные вещи никогда хорошо не заканчиваются. Творческой личности скорее пристало отвращение к дешевым трюкам, пошлости, заурядности, ибо она может противопоставить им что-то свое, лучшее. Мой же талант в силу профессиональных обязанностей был направлен как раз на то, чтобы придавать пошлости, которую я презирал, товарный вид, поддерживать ее, полировать до блеска, сохраняя хорошую мину при плохой игре. И каждые четыре недели под удивленными взглядами коллег составлять очередной план работы на ближайшее время. Меня тошнило от себя самого. Таких людей никто не может понять. Даже главный врач клиники «Шарите», умная женщина, которая кое-что в этой жизни смыслит.

На самом деле моя работа мне не подходила, но, как и большинство из тех, кто строит жизнь на ложном фундаменте, я был готов за нее сражаться до последней капли крови. Даже с любовью.

Не в состоянии успокоиться, я долго ворочался, а потом встал и налил себе стакан вина. Меня знобило. Сделав один глоток, остальное я выплеснул в раковину. Нужно было все-таки заснуть — я заметил, как сквозь жалюзи пробиваются бледные полоски утреннего света.

Через какое-то время мне показалось, что я проснулся от собственного храпа, но потом почувствовал у себя на груди чью-то ладонь.

— Эй! — Шейри вела руку вниз, к животу. Я лежал на спине, не зная, сон это или нет. — Ты храпишь, — заметила она.

— Тебя разбудил мой храп?

— Нет. Озарение.

Я молчал.

— На меня снизошло озарение: ты, наверное, здесь, потому что не смог оставить меня одну и…

— И?..

— И кто-то должен тебя спасти.

Рука на мгновение замерла, и я задержал дыхание, чтобы не вспугнуть ее движением диафрагмы.

— От чего спасти?

— Понятия не имею, — усмехнулась она, подбираясь пальцами к моему пупку. — Озарения не всегда бывают ясными.

Я не знал, что сказать, и потому молчал, сконцентрировавшись на своих ощущениях. Ладонь Шейри снова замерла, плоская и прохладная, и это возбуждало еще сильнее, чем шевеление пальцев.

— Ну что, стоит попробовать?

— Что?

— Спасти тебя.

Я кивнул, она встала и начала раздеваться. Столь же просто и буднично, как несколько часов назад, без малейших признаков пошлости или кокетства. Опустившись рядом со мной на колени, Шейри стянула с меня одеяло, а потом — трусы. В ее движениях была осторожность, как у медсестры, и я подумал, что мне не нужно двигаться, вообще лучше ничего не делать, предоставив все ей. Так я и поступил.

Тело Шейри подрагивало от напряжения. Я смотрел на ее кожу, и мне казалось, что мы испытываем одни и те же ощущения. Она села на меня и стала медленно двигаться, глядя мне прямо в глаза и при этом меня не видя: взгляд ее был устремлен в пространство. Тут-то и явился Карел.

— Ах, черт, прошу прощения, — извинился он. — Кстати, доброе утро. — И быстро исчез за дверью.

Шейри замерла. Ее возбуждение разом исчезло, она вдруг стала в два раза тяжелее, чем раньше. Опустив голову, она уставилась на свои колени.

— Ой, теперь ничего не получится, правда, — тихо сказала она.

Я пробормотал что-то вроде «Нет, не может быть» или «Я не верю», но Шейри слезла с меня и быстро оделась. Я лежал как истукан, не зная, что делать дальше.

Приведя себя в порядок, она нервно огляделась по сторонам, протянула руку и взъерошила мне волосы.

— Мне жаль, честно, — проговорила она и вышла из комнаты.

Я остался лежать в одиночестве.

Целый день я изо всех сил старался не реагировать на многозначительные усмешки Карела, и это давалось мне с трудом: слишком уж сильно мне хотелось ему врезать, но я не мог поддаться соблазну. То, что он застукал меня с «певчей птичкой», было само по себе скверно, и моя бурная реакция лишь подхлестнула бы его остроумие. А мне хотелось избежать его шуточек хотя бы в ближайшие дни. Из глубин памяти Карела были бы извлечены на свет Божий все изречения по поводу секса и измены, которые он когда-либо слышал, — ведь до сих пор он воспринимал мою безупречную верность Сибилле как вызов себе и всем прочим веселым грешникам.