Девушка конец света

Когда у ребенка начинались боли, он кричал, но Хэпи ничего не могла сделать. Этот крик заполнял собой всю больничную палату. «Что? Что такое? Что? Что случилось? Где болит?» — спрашивала, пытаясь хоть что-то понять, Хэпи у сына, который даже не знал других слов, кроме «мама» и «папа». «Где болит? Скажи маме. Пожалуйста, скажи маме». Но от этого ребенок только громче начинал кричать. А-а-а-а-о-о-о-о-у-у-у-у-ы-ы-ы-ы. «Ну пожалуйста, скажи маме, что случилось».

На этом месте Хэпи замолчала. А я растерялась и не знала, как реагировать. Теперь ребенок все рассказывает. Теперь он все рассказывает маме. Но в тот момент Хэпи хотела умереть. Хэпи торопливо повторяла звуки, которые произносил малыш: «Ы-а-а-а-ы-ы-о». Она, стоя у кроватки сына, повторяла его крик, чтобы понять смысл. Но напрасно. Все было бесполезно. Время необратимо текло, ночь она провела, повторяя за сыном «А-ы-ы-о» и пытаясь разобраться, что бы это могло значить. Когда остановилось одно маленькое сердце, слабое с самого рождения, для Хэпи опустел весь мир. А потом однажды она вдруг поняла. Ы-а-а-а-ы-ы-о. Ребенок плакал каждое утро оттого, что стал обузой, а не радостью для своей матери.

После этого Хэпи ни с кем не разговаривает. Ни с мужем, ни с родителями, ни с братьями, ни с сестрами. Если звонит телефон, она долго-долго не подходит, а потом просто снимает трубку и молчит. Все теряются и начинают кричать: «Алло! Алло? Ты меня слышишь? Что-то с телефоном. Алло! Хеми?» — а потом вешают трубку. Она вспоминает, как бегала, обливаясь потом, то в одну, то в другую больницу, неся сына за спиной, и теперь ей кажется, она стала такой легкой, что улетит в небо. Конечно, такого никогда не случится. Но никто не решается разуверять ее. Поэтому она ест — ест рис, ест мясо, пьет литрами молоко, варит себе рамён^[1]. Муж складывает всю еду из холодильника в огромный полиэтиленовый пакет, завязывает его и выносит на улицу, но не успевает он вернуться домой, как Хэпи уже грызет сырой рис, растворимый кофе и лепестки орхидеи, растущей в горшке на подоконнике.

В конце концов муж начал бояться Хэпи. Его пугают веснушки, появившиеся на ее лице, ее непрестанно увеличивающийся вес. Они провели несколько месяцев, заточённые каждый в собственное одиночество, не в состоянии понять друг друга, пока оба не пришли к осознанию, что все это болезненное проявление страхов Хэпи. Человек инстинктивно избегает страданий. Поэтому иногда, чтобы не мучиться, люди даже идут на самоубийство. Для Хэпи самым большим страданием было продолжать жить без ребенка. И то, что она продолжала свое существование, было связано не с тем, что она обрела надежду, но, наоборот, с тем, что она ее утратила. Но этой правдой она не могла поделиться даже с мужем. И только спустя еще четыре месяца она обрела пусть не надежду, но хотя бы минимальную опору, от которой смогла оттолкнуться, чтобы вернуться к жизни.

Через полгода после того, как она потеряла ребенка, ее проблемы с весом и веснушками достигли своего апогея, однако ситуация начала потихоньку улучшаться после того, как однажды Хэпи посмотрела документальную передачу про синхронный перевод. Сначала она даже и не думала о том, чтобы, как сейчас, работать устным переводчиком. Она всего лишь хотела пойти учиться на курсы. Она поступает в магистратуру на недавно открывшуюся кафедру переводоведения в своем родном университете, который когда-то закончила. На занятиях Хэпи дословно повторяет на корейском все, что говорит преподаватель: «Был конец декабря. На заснеженной долине я вдруг увидел зайца, который тихо сидел на снегу с таким видом, будто бы он заблудился и не знает, куда бежать. Ему-то куда ни беги — везде дорога, но зайчонок замер, сбившийся с пути». Хэпи смотрит на губы преподавателя и повторяет все, что слышит. Она так занята этим, что даже не задумывается над смыслом слов. Просто копирует голос и интонацию преподавателя, как будто это она сама так говорит. Если преподаватель подносит левую руку ко рту, Хэпи тоже подносит левую руку ко рту, если он чихает, она тоже чихает. Потом она точно так же повторяет все, что он говорит по-английски. Повторяет до тех пор, пока речь на том или другом языке не становится для нее всего лишь набором звуков, таящих в себе скрытый смысл, который она даже не пытается понять. В конце концов любая речь для Хэпи становится звуковыми знаками, а смысл, который они в себе несут, складывается где-то внутри нее, а не приходит извне вместе со словами говорящего.

— По правде говоря, я впервые сейчас работаю устным переводчиком. Зря я послушала мужа и решила, что Памми может вдруг оказаться Памме. Это была моя ошибка. Если честно, я и сама сразу поняла, что это не тот Памме, как только мы сюда приехали. Как бы ни были похожи названия, это место все равно не станет вашим Памме. Правильно? Это все моя вина. С тех пор как вы упомянули о смерти Кей-Кея, я погрузилась в свои мысли и часто пропускала ваши слова мимо ушей. Иногда я так же вела себя с ребенком. Извините меня. — Хэпи опустила голову. — И не надо называть меня Хэпи. Никакая я не счастливая.

Но я и впредь буду называть ее Хэпи. Она встает со скамейки и говорит, что пора возвращаться в Сеул. По пути она продолжает рассказывать. За те полгода, что она сильно поправилась и покрылась веснушками, один приятель ее мужа спросил, какой может быть «как» в их жизни, если то, что происходит у них с Хэпи, называть семьей. Я спрашиваю у Хэпи, что такое «нак». Это единственное слово, которое она не перевела и оставила прямо так, на корейском. Хэпи отвечает:

— Ну, я и сама до сих пор не понимаю, что он имел в виду под этим «нак».

Так Хэпи мне и не объяснила значение этого слова.

Едва мы выезжаем на трассу, как упираемся в хвост длинной вереницы машин, медленно ползущих в сторону города. Полчаса мы плетемся в этой пробке, но, кажется, не проезжаем и пары километров. Спросив разрешения у Хэпи, на обратном пути я села на переднее сиденье рядом с ней, но в этой пробке мы толком ни о чем и не разговариваем, скорее наоборот, между нами чувствуется некоторое напряжение. Изредка Хэпи принимается постукивать пальцами левой руки по губе. А я просто смотрю на дорогу. Мы замечаем впереди черный дым, поднимающийся над рядами машин и автобусов. Хэпи говорит, что там точно произошла какая-то авария. В любом случае мы не успеваем к шести часам обратно в отель. Я смотрю вперед на дым и бормочу под нос:

— Это похоже на мокрое тело Кей-Кея.

— Это похоже на мокрое тело Кей-Кея, — повторяет за мной слово в слово Хэпи. И начинает смеяться. Видимо, это и есть «нак». — Я тоже хотела вас кое о чем спросить. Вчера в интервью вы говорили про исследование полюсов Земли. И там было такое слово — «гипервитаминоз А». Что это значит? — Хэпи смотрит на меня.

Пока мы говорим, мимо нас по обочине с сиренами и мигалками проезжают эвакуатор, полиция и машина «скорой помощи».

— Ну… — протянула я. Я хотела дать Хэпи возможность самой догадаться о значении слова.

Она облизывает губы. Пока она думает, мы еще немного проезжаем вперед. Накануне я действительно давала интервью для одной из корейских газет и рассказала про арктическую экспедицию. Исследователи умирали от голода, поэтому им пришлось убить и съесть белого медведя, и в итоге они погибли от гипервитаминоза А. Хотя эскимосские охотники, так же как Хэпи, не знают, что такое гипервитаминоз, но из поколения в поколение они учат своих подрастающих детей, что мясо белого медведя — это табу, есть его нельзя.

— Похоже, сожаление еще долго будет в душе, — говорит Хэпи.

На этот раз я повторяю ее слова, и мы смеемся. Тогда я понимаю, что «нак» не передает мои чувства к мокрому телу Кей-Кея. Ну и что с того?! Я также поняла, что еще долго буду грустить из-за того, что у Хэпи умер сын, и даже подумала, что неплохо было бы умереть, как полярники в экспедиции. И Хэпи теперь поняла. Я смогла продолжать жить, потому что у меня было мокрое тело Кей-Кея.