Мост (СИ)

Потом я обратил внимание на стук, и совсем плохо стало у меня на душе. Стук удалялся: скоро трамвай скроется за поворотом, и я не смогу уснуть из-за того, что не посмотрел на искрящиеся провода.

К тому же остановились часы. Секундная стрелка чуть заметно подрагивала, став слишком тяжелой для уставшей батарейки. И нельзя было сказать, первый ли это трамвай уходит от меня или, быть может, все они уже скрылись за поворотом, навсегда унеся с собой желтые искры.

А стук все удалялся, и я пошел вслед за ним на балкон, надеясь в утренней свежести вспомнить дурной сон.

Страшно и грустно стало мне на балконе от того, что я увидел. Под аккомпанемент удаляющегося стука к моему дому приближался черный трамвай с потушенными огнями, и чем ближе он был, тем тише становилось вокруг: какие-то невидимые птицы разговаривали в сумерках, постепенно переходя на шепот. Трамвай остановился под моим балконом, и двери его раскрылись, но никто не вышел из них, даже заспанный кондуктор не выглянул, чтобы подбодрить меня.

Надо было идти, но какими утомительными и долгими показались вдруг бесчисленные ступеньки подъезда.

К чему они, когда можно сесть на балконные перила и, на зависть невидимым птицам, полететь к земле?! Как хорошо лететь, плавно рассекая утреннюю свежесть лета! Как хорошо… Как спокойно… Как сонно… И все ближе земля, и от нее поднимается убаюкивающий аромат цветов… Глаза слипаются… И… слышится стук. Стук удаляющегося трамвая.

Я смотрел на белый потолок, и какое-то неприятное чувство сидело во мне. Словно бы видел я этой ночью дурной сон, но никак не мог вспомнить о чем. Стук удалялся. Скоро трамвай скроется за поворотом, но какой трамвай? Первый или последний? Утро теперь или вечер? Выходной или нет? Как понять все это, если единственные часы остановились, и лишь секундная стрелка чуть заметно подрагивает, словно время устало!

А стук все удалялся, пока, наконец, не стих где-то за далеким поворотом, но мне уже не хотелось вставать и идти вслед за ним. Мне уже ничего не хотелось, кроме как лежать в тепле и смотреть на белый потолок. И вспоминать дурной сон тоже почему-то расхотелось. Дурной сон, в котором вроде бы кто-то умер.

16.02.2004 г.

Тоска

Улица быстро шла мне навстречу. Шла так быстро, что звуки и картины слипались в комок пестрящего шума. Мне не нравился этот комок, я хотел, чтобы улица шла еще быстрее, и она послушно делала это. Потом улица кончилась, и заблестела вода. Я стоял на бетонной набережной. Закат еще не начался, но солнце уже покраснело и остыло. Река шла мимо меня, глядя, как я думаю о своей тоске, и, возможно, принимая меня за скучающего чудака. Река не знала о телеграмме, которую я получил позавчера.

Мой близкий родственник из далекого города был при смерти, и я хотел сегодня покупать билет, но не купил, потому что из второй телеграммы узнал о внезапном выздоровлении.

После этой телеграммы и напала на меня тоска, из-за которой пришлось идти на набережную. Моя тоска, видите ли, любит тишину и свежесть, а в пестрящем шуме улицы рвется наружу, доставляя неудобство мне и окружающим.

Близкий родственник дорог мне, хоть и живет в далеком городе. Живет он очень небогато, и, следовательно, не ускользнувшее наследство было причиной моей тоски. Наоборот, мне надлежало радоваться сэкономленным на покупке билетов средствам.

Но я не радовался, я тосковал и ничего не мог с эти поделать. Я не мог понять, зачем ему это выздоровление в его годы, с его бедностью и в придачу с его слепотой. Не мог я понять и радостного текста сегодняшней телеграммы, и радости моей жены, которая, услышав мой отказ, сама побежала на телеграф, чтобы отправить в далекий город "нашу" безмерную радость.

Она удивлялась моей тоске, думала, что она от несварения желудка, и почему-то возмутилась, когда я ворчливо посоветовал отправить что-нибудь вроде "собрался помирать, так помирай и не морочь людям голову".

В общем-то, это меня не касалось: хочет жить, пусть себе живет. Пусть ходит под себя, ест манную кашу вперемешку с таблетками. Пусть родня радуется и шлет всему свету смеющиеся от счастья телеграммы. Мне-то что…

Моя тоска думала не об этом. Она глядела на реку, текущую в закат, и хмуро думала о чем-то черном и холодном, возможно, о земле или о глубине океана, где нет пестрящего шума и телеграфа. А река выходила из земли и уходила в океан, вырастая из крохотного ручейка в широкий спокойный поток — величественный и красивый. И вдруг ходящий под себя, слепой, трясущийся от внезапного выздоровления человек… Где ты, величие широкого потока? Где ты, бездонный холод смерти?

Река медленно краснела. Меня ждали дома, где не было тишины и свежести, которые так любит моя тоска. Я понимал, что она снова начнет рваться наружу, но ничего не мог с этим поделать. И я шел туда, где пестрящий шум и телеграф, и улица шла вместе со мной, и рвалась наружу моя тоска, и я не выдержал этой тоски и побежал. Мне хотелось обогнать улицу. Быть может, за ней то величие широкого потока?! Быть может, за ней меня ждут по-настоящему?!

Я бежал, подгоняемый тоской, а жуткий пестрящий шум бежал вслед за мною, пытаясь догнать.

Уже сдавало мое дыхание, а он все гнался и гнался, как вдруг передо мной возник телеграф. Глаза его светились, и тоска моя вырвалась наружу и потащила меня, безмолвного и напуганного, прочь от этих светящихся глаз, поперек пестрящего шума. И глаза эти видели, как пестрящий шум догнал меня, как он яростно взвизгнул и ударил железным кулаком мне в живот.

Я не почувствовал боли, только облегчение от того, что можно наконец отдохнуть.

Я лежал на чем-то горячем, и глаза мои были закрыты, и какую-то долю секунды мне казалось, что вижу бездонный холод смерти, о котором грезила моя тоска. Но, подняв веки, я понял, что смерти не существует. Все тот же пестрящий шум склонился надо мною, все тот же телеграф смотрел на меня светящимися глазами издалека. А на душе было покойно, потому что тоска вырвалась и убежала, оставив меня лежать поперек остановившейся улицы. И какие-то странные мысли поползли в мозг, освободившийся от тоски.

Завтра жена пойдет на телеграф и отправит в далекий город телеграмму. Только вместо внезапного выздоровления там будет внезапная смерть, а вместо радости — ужас. И телеграф примет это сообщение, хотя и не существует смерти. И в ответ посыпятся телеграммы, полные скорби, и я буду все так же лежать поперек пестрящего шума и думать о величии широкого потока, который прошел мимо меня. Но я не буду печалиться из-за этого. Мне будет чем утешить тоску.

Ведь я — не широкий поток, превратившийся в сточную канаву.

Я всего лишь маленький ручеек, высохший, не успев стать рекой…

23.02.2004 г.

Змеи

Когда они появились, стояло лето. Лето было дождливым, и я хорошо запомнил тот день, потому что он был безоблачным и люди осторожно посматривали на солнце, точно боялись его спугнуть. Запомнил я и то, что солнце не нравилось мне. Оно светило слишком ярко, а я хотел сделаться незаметным, спрятаться в какую-нибудь темную норку из-за своего недавнего унижения. Утром начальник уведомил меня, что я попал в список и, доработав до конца месяца, теряю свое место в связи с сокращением штата, а надо мною, между тем, висел неоплаченный кредит, оформленный на чужое имя, и куча разных долгов.

Ситуация сложилась трудная и непривычная, и я мрачно подумал, что вскоре придется объявить себя банкротом и застрелиться. Но я был молод, хотелось жить: просто жить, каким бы дождливым ни было лето.

И что-то случилось со мною… Что-то нехорошее и постыдное… Выбрав минуту, я прокрался в кабинет начальника, где плакал и умолял оставить меня, порываясь встать на колени и жалуясь на судьбу, опутавшую долгами.

Своего я добился, и был вычеркнут из списка, но по дороге домой вдруг ощутил внутри себя пустоту, словно все, что было во мне, осталось в том кабинете. Я вовсе не проклинал себя за содеянное. Я просто тяготился собой. Я дышал, и от этого становилось противно. Комок легкой тошноты засел во мне, а так как внутри стало пусто, эти тошноты казались единственным наполнителем.