Новый Мир ( № 2 2011)

Я принимал душ, дрожа от холода, ибо даже самая горячая вода не смогла бы обогреть этот зимний космос.

Облако горячей воды, вьющееся вокруг меня, сдувало сквозняком, и до пола вода долетала наполовину остывшая. Вероятно, пребывая под впечатлением нерушимости всего этого каменного имущества, я не сразу отреагировал на выкрики “Пожар!”, которые невнятно долетали извне сквозь шум воды. Только когда закончил мыться, закрутил краны и еще раз услышал крик “Горим!”, почувствовал неясную опасность. Обмотавшись полотенцем, я выглянул в кухню.

Там стояла маленькая шалунья и смотрела на меня своими зверячими глазами. Да полноте — что тут могло гореть? Это был любовный призыв. Она подходила ко мне, глядя прямо в глаза, а я никак не мог избавиться от ощущения искусственности того, что происходило. Ирреальности, если хотите. Трансцендентности, если уж кто-то слишком придирчивый. Она приближалась так серьезно, так целеустремленно, — не отрывая своего взгляда от моего, делая невозможным какие бы то ни было попытки изменить его вектор, почти гипнотизируя, — что трудно было предпринять что-нибудь. По сути, это совсем еще ребенок — казалось, вот зацепится, заденет за край выщербленной плиты, упадет, будет хлюпать носом, держась за разбитое колено, — она уже владела магической силой, присущей немногим. Ее приближение стало неотвратимым, как приближение слепого фатума — аварийного авто на скользкой дороге, которое вот-вот распотрошит тебя, и уже не удастся ни отскочить, ни уехать, но ты еще успеваешь детально, будто бы имеешь для этого полно времени, изучить марку машины, заметить фото девушки на ветровом стекле и почему-то до боли четко запомнить — может, потому, что это твое последнее запоминание, — небольшую вмятину на капоте, не совсем старательно зашпаклеванную.

Она дошла. Не споткнулась, не упала, не сбилась с дороги. Ее, как сом­намбулу, сберегло чувство, и она дошла. Дошла, опустилась передо мной на колени, и полотенце само упало вниз. Было сладко и немного зябко от того, что все случилось именно так, как я и представлял. Эта маленькая женщина была создана для меня, и я должен был с нею встретиться. Недовершенность тела, которая стесняла всю жизнь, кончилась. Нашлось продолжение меня самого.

Так нарождается кругооборот жидкости.

Так нарождается кругооборот жидкости.

Так нарождается кругооборот влаги.

Когда я в этом убедился, ее лицо было исполнено тумана. Ее глаза все еще смотрели на меня, но сквозь пелену полупрозрачности.

И только тут я понял, что крики “Пожар!” не утихают, что они и не прекращались, в конце концов. В проходе, полном дыма, вынырнула фигура кухарки. “Что вы тут делаете?! — заверещала она. — Горим! Тикайте быстрее!” В залу ворвалось пламя, едкий дым заполнил легкие. Я хотел схватить девочку на руки, но ее уже не было внизу. Надо было бежать. Оставались считаные минуты. Голым я выскочил в коридор, где уже было настоящее пекло. Никого и никогда не было в этих клятых цесарских конюшнях. А теперь не было уже и самих конюшен. Был дым и огонь, дым и огонь, загасить который не смогла бы, наверно, никакая влага.

Перевела с украинского А. Бражкина

Бражкина Анна Владимировна родилась в 1959 году в Ростове-на-Дону, окончила филологический факультет Ростовского пединститута. Украинскую литературу переводит с 1998 года. Основные переводы: Юрий Андрухович, “Московиада”, роман (М., 2001); Юрий Андрухович, “Перверзин”, роман (М., 2002, совместно с Игорем Сидом); Сергей Жадан, “Депеш Мод”, роман (М., 2005). Автор научных и энциклопедических публикаций по истории украинской литературы. Живет в России, на Украине, в Чехии.

Вотак

Тарас Прохасько

*

Прохасько Тарас Богданович родился в 1968 году в г. Ивано-Франковске (Западная Украина). Известный украинский писатель, эссеист. Лауреат премии им. Дж. Конрада за 2007 год. Дебютировал в 1990 году в журнале “Четверг”. Автор книги повестей “Другие дни Анны” (1998), романа “Непростi” (2002), книг эссе “FM „Галичина”” (2001), “Порт Франковск” (2006) и др. На русском языке произведения Прохасько публиковались в антологии “Галицкий Стоунхендж” (2003) и в сборнике его прозы “Непростые” (роман и два эссе, 2009). Публикуемый текст (оригинальное название “Ботаке”) впервые напечатан на языке оригинала в 1999 году.

Вотак

1

Хорошо помню эволюцию своих представлений об идеальной зиме.

В детстве трагедией становилось отсутствие снега, оттепель посреди зимы, повсеместное, вызванное оттепелью, таянье. Даже Рождество теряло свои соблазны, если начало января было паршивым. Впрочем, в детстве это случалось нечасто. Может, оттого, что прошло оно в горах, где всегда все хорошо.

Позже я понял красоту дырявой зимы — когда не вся земля умещается под снегом — это тоже случилось в горах, в тех же местах. Я подрос, дед умер, и я провел зимние студенческие каникулы в его доме вместе с отцом. В те каникулы я лучше всего запомнил траву, что побывала под снегом, но теперь уже под ним не была.

Потом, еще до того, как умер отец, внезапно исчезли любые предпочтения, и стало хорошо всегда и везде. Сейчас чувства смешанные — я знаю, что зимой должно быть холодно, но втайне радуюсь, если она оказывается теплой. Мой сын об этом не знает и радуется, что только мы вдвоем — он и я — любим настоящую зиму, переполненную снегами и обессиленную морозом. И я радуюсь вместе с ним. Хотя кажется, что настоящие зимы кончились вместе с моим детством. А все нынешние обморожения у живущих в горах — от измельчания.

2

Эту зимнюю эволюцию я буду использовать как метод.

3

Мои страхи начали уходить в пятнадцать. Я почувствовал себя мужчиной, и чувство это не было связано с женщинами. Я знал — мужчиной становишься, поняв пропасть несходства, но чувство осталось бы, даже если исчезли б все женщины на свете. Не в том было дело.

Стоял удивительный сентябрь, дед, которому я все лето включал кислородный аппарат, умер в мое отсутствие — я в это время сидел в ненавистной городской школе. Мы с отцом приехали в горы. Первое, что я увидел, — невероятную осень. Потом увидел конец детства, потом — нежность, какую? — не знаю до сих пор. Потом — еще много всего, что сделало из меня человека, который начал терять страх. А плакал я навзрыд.

4

Страх уходил постепенно. Иногда большими порциями, иногда — почти гомеопатическими.

5

Страх убавлялся, когда приходило понимание. А приходило оно либо от самых жестоких вещей — боли, холода, унижения, страха, смертей, — либо от самых невинных историй. Например, тех, что случаются в жизни растений или бабочек.

6

Я любил и люблю все, что связано с моим родом, — документы, письма, записки, одежду и утварь, легенды, легендарные фразы, фотографии. Одно время я настолько во все это погрузился, что казалось — мою память сформировало начало столетия. Однажды к деду пришли приятели. Они хлопнули по стопке и перестали ориентироваться во времени. Старики хотели, чтобы я помог им вспомнить итальянский фронт. И топография Альп всплыла в моей памяти так, будто я смотрел на них из окопа.

7

Но по-настоящему род дал о себе знать, когда я сам был почти что на войне. Неприятельский офицер настойчиво предлагал мне прекрасную карьеру в обмен на сотрудничество. Так оно бы и вышло, уж я-то себя знаю. Мне пришлось сказать ему, сколько вытерпели все мои от его армии, его организации, наверное, даже от одного только их вида и запаха. Возможно, офицер заметил в моей тени с десяток различных очертаний. Больше он никогда ничего мне не предлагал. А я почувствовал, что уже не останусь один. И вдруг понял, что культура — это знание о тех людях, что записаны в твой генетический код, движения которых ты время от времени воспроизводишь. И что призрачная эта культура не даст пропасть, так же как и инстинкт.