Сделка

Поэтому я знал про скорое расставание с Гвен. То время, когда ты еще можешь свободно с чистой совестью уйти от девчонки, ничем не обижая ее, — заканчивалось. Подступала следующая фаза отношений, при которых твой уход уже причиняет боль. Я чертовски хорошо ощущал опасность и не раз повторял себе: «Бросай ее, дружище! Бросай, пока не поздно!»

Передо мной вставали серьезнейшие проблемы. Судите сами, если живешь с женщиной 21 год, а именно столько я прожил с Флоренс, значит, в союзе есть серьезная основа. Да и, честно говоря, развод — штука дорогая! А о девчонке я толком ничего не знал. Или, выражаясь точнее, знал досконально лишь одну сторону — все ее мягкости и округлости!

Мне было что терять! К тому времени я утвердился в обществе, у меня не было недостатка в деньгах, я хотел и умел жить. В Лос-Анджелесе, в районе Брэдшоу-Парк, я владел чудным домиком, перед ним (знаю, мои описания могут показаться абсурдными) лежали чертовски привлекательная лужайка и садик, засаженный собственными руками, внутри дома имелась великолепная коллекция грампластинок, были даже редкие, с 78 оборотами, два приличных оригинала карандаша Пикассо, здоровенный холодильник вместимостью в один кубометр, в гараже — три автомашины: «Континенталь» жены, «Карма-Гиа» дочери и мой «Триумф ТР4», тот самый, на котором я позже разбился. Добавьте еще плавательный бассейн… И все это отдать за обыкновенную случку, пусть даже на высшем уровне?! И, обозревая нажитое добро, семью, я думал, куда же меня несет? Мужчины понимают, что я имею в виду. Особенно европейцы, которые, несмотря на общее о них суждение, гораздо менее романтичны, чем мы, американцы, и действительно понимают, что значит обладать собственностью.

А с этой девчонкой, Гвен, я повел себя как полный кретин. Поначалу, не нарушая зеркальной глади своей респектабельности, я навещал ее два-три раза в неделю. Такая периодичность отвечала моим желаниям. Было это так: останавливался у мотеля, стоящего на пути к офису, и заказывал комнату. Затем, в процессе утренней запарки, звонил Гвен. Она тоже работала в «Вильямсе и Мак-Элрое» (никто, правда, не знал, чем именно она занималась), где я, кстати, принадлежал к верхушке айсберга. Говорил ей номер комнаты, к примеру: «535». Затем мы, каждый в своем отделе, отпрашивались под благовидными предлогами на пару часов. В те дни, даже если встреча происходила в обеденный перерыв, она того стоила. Я, на колесах, имел фору по времени и приезжал на место первым. Навесив с внешней стороны номера табличку «Не беспокоить», прикрывал дверь, но не защелкивал ее, опускал портьеры, раздевался, выключал свет, ложился и ждал. Она заходила, запирала дверь на замок и, не говоря ни слова, тоже раздевалась. О том, что происходило дальше, каждому ясно и так. Скажу лишь, что мы почти не разговаривали. Ощущать знакомые тела друг друга в незнакомой темноте — о, это возбуждало нас обоих! И мы не давали угаснуть традиции!

Затем начался дурман, вероятно, знакомый многим мужчинам: я говорю о той отчаянной штуке, которая приключается с нами после сорока. Так или иначе, в меня словно вселился бес, и к тому времени, когда я осознал, что не могу контролировать свои поступки, было уже поздно. Видеться всего два-три раза в неделю стало невыносимо мало, я перестал осторожничать, позволял ей висеть у меня на шее в барах (куда могли заходить знакомые) и валялся с ней на пляже. Ясно, что рано или поздно новости должны были достигнуть ушей Флоренс… До сих пор не пойму: неужели подсознательно я хотел именно этого?

Частые встречи на стороне не представляли никакой опасности. Девочек у меня всегда хватало. До Гвен и даже в то самое время, когда мы только начали, у меня был скромный, но тщательно отобранный список адресов и телефонов. Опасность, как вы уже догадались, заключалась в ином. Я влюбился в Гвен! Влюбился, хотя ранее, после похожего случая, извлек для себя урок — или думал, что извлек, — как важно при расставании ни в коем случае не жалеть их, девочек. Тогда же я поклялся никогда более не подвергать себя подобным испытаниям. Но, несмотря на урок и клятву, все повторилось.

Сначала я стал беспокойным и не осмеливался покидать ее на более или менее долгое время. Раздумья о том, чем она занимается без меня, превратились в навязчивую идею. Природа не терпит вакуума — мысль о свободной и неудовлетворенной Гвендолен Хант, развлекающейся (с кем-нибудь) в злачных уголках лос-анджелесских джунглей, не давала мне покоя.

Следующим симптомом, очень скверным, стало отношение к работе. Я потерял к ней интерес. И до того, как осознал это, в опасности оказалось все: профессиональный уровень, счет в банке и вытекающее отсюда душевное спокойствие. В общем, все!

Затем другой тревожный сигнал. До Гвен я чурался излишних разговоров о себе, так было безопасней, а с ней начал откровенничать. И не потому, что она хорошо подкармливала меня в плане сексуальном, нет! Я уже понимал, что завяз глубоко… просто не хотел размениваться по мелочам. Поздно!

Постепенно я стал избавляться даже от гарема: приглашал каждую из этих милых, милых девочек в ресторан и говорил им, что больше мы не увидимся. Реакция некоторых вовсе не польстила моему мужскому самолюбию. Первая разревелась. Ну, от этой я и ожидал нечто подобное. Но уже вторая… Сразу после прощальной фразы она потеряла ко мне всякий интерес, и взгляд ее устремился в зал (мы сидели в «Ромео») на других потенциальных любовников. Никаких эмоций — инстинкт самосохранения в действии! Еще одна, не теряя времени даром, попросила в долг денег. Разумеется, возвращать их она и не собиралась.

В конце концов я избавился ото всех. Самое странное — этот шаг ни в коей мере не мотивировался требованиями Гвен. Я поступил так, потому что так хотел. И, может, впервые в жизни стал библейски верен одной-единственной женщине — не считая Флоренс, конечно.

Потому что с ней, с Флоренс, я продолжал. Раз, иногда два в неделю. Нет, наверно, не более раза. В общем, не важно, так как она поначалу и не чувствовала, что со мной что-то происходит. Страстный любовник угас во мне давно. Для нее угас. Но, черт возьми, раз в неделю — это совсем неплохо, учитывая 21 год совместной жизни и то, что мы поженились совсем юными, особенно я. Мы — ровесники, родились в один год, почти месяц в месяц, но сорок три для мужчины — это нормально, а ее зад уже сморщился, по телу пошли складки, ну и все прочее стало вислое и дряблое. И это беспокоило ее, бедняжку. Как-то я застал ее в ванной. Она, скосив глаза, смотрела через плечо в зеркало на свои ноги. Она догадывалась, что происходит. К примеру, купальники ее изменились — появились короткие юбочки. Соседки-девчонки, в трусиках на грани неглиже, забегающие к нам поплескаться в бассейне, вызывали ее неодобрительные, взгляды. Она начала придумывать поводы, чтобы отвадить их. Мол, от них много шума, они бросают в траву окурки, да и в одиночестве плавать гораздо приятнее. Но дело было в другом — их ножки не тронуло время. Когда я заметил Флоренс тогда у зеркала, мне стало по-человечески ее жаль. Но что я мог поделать? Жизнь несправедлива, у природы свои законы. Мы прожили вместе 21 нелегкий год. Чудес не бывает.

Как ни был я горд тем, что это я контролирую ход своей жизни, а не наоборот, самообладание начало меня подводить. И чем дальше, тем больше. Между мной и Флоренс по этому поводу был заключен негласный договор, или, если хотите, было достигнуто что-то вроде соглашения, что до тех пор, пока я не делаю из нее идиотку в глазах друзей или не унижаю ее публично, она смотрит на мои шалости сквозь пальцы. Хотя, кто знает, может, она и вправду ни о чем не догадывалась. Я никогда не был уверен в этом. В общем, этот договор был такой частью нашей супружеской жизни и нашего домашнего хозяйства, как газовая плита и страховка, аппаратура и банковский счет, лужайка и портфель акций.

Дилемма оказалась не из легких, ведь Флоренс я любил. И это не расхожие слова, заверяю: я действительно ее любил. Нас с ней связывали прочные узы, очень прочные. Со дня нашей первой встречи (я учился в колледже) она стала моим талисманом. В то время я представлял из себя жалкое зрелище — затравленный зверек, забравшийся в нору и сидевший там в тесноте и темноте, сверкавший злыми глазками и острыми сахарными зубками, огрызавшийся на всех и вся. Первым живым существом, пожелавшим снизойти до меня, была она: что Флоренс только не делала — уговаривала, убеждала, успокаивала и медленно вытягивала меня на свет Божий. Времени на это ушло много, я искусал ее нежную руку патрицианки, и здорово искусал. Но терпение принесло плоды — она добилась своего. И, вытащив из душевной убогости и прибитости, Флоренс распрямила меня как человека, заставила поверить, что я — личность.