Сделка

Я думал о Гвен, смотрел на птенца напротив, возбуждался и вскоре полностью отключился от Беннета. Птаха зазывно вскинула глаза на юного сценариста, — я вспомнил такие же взгляды Гвен, — ничего не говоря, а лишь моля глазами, парень услышал зов, встал и потребовал счет. И я тоже встал. Сказал «извините» всему оголенному «Дерби» и пошел.

Позже Флоренс поведала мне, что в тот миг она впервые почувствовала опасность. Я был не я.

Мое состояние передалось ногам. Еле доковыляв, как-то неожиданно ослабевший, до телефона, я набрал ее номер. Рубикон перейден, понял я, услышав долгие гудки на том конце провода.

Глава вторая

Теперь о «двойном».

У меня было две работы. В «Вильямсе и Мак-Элрое» я зарабатывал на жизнь, другая работа — была для меня смыслом жизни.

Суть ее составляли статьи, которые я называл для себя «каждому по заслугам». Некоторые из них, даже учитывая, что написал я их давно, и поныне разяще убийственны. Думаю, после рекламной патоки для моих истинных чувств должен был быть выход.

В колледже воплощением справедливости для меня являлся Линкольн Стеффенс. Повзрослев, я пошел по его стопам и искал, находил и разоблачал, тем самым помогая уничтожать, всевозможных негодяев, опасных для общества и морали. Статьи публиковали разные журналы — «Харперз», «Атлантик», а один раз даже «Партизан Ревью». Деньги, и немалые, которые я получал за работу головой и пером, были для меня огромным подспорьем и являлись еще одной причиной, по которой я занимался письменным творчеством. Деньги — проблема вечная, порой влезаешь в долги (в Калифорнии цены высоки, как нигде) — я был вынужден занимать у самого себя, то есть у тех, кто давал мне вторую жизнь. Они были честными партнерами и, помимо перевода заработанных сумм на мой счет, часто предоставляли и другие виды помощи, такие, как оплата транспортных расходов, услуг секретаря.

Статьи являли собой тот столп, на котором покоилось мое самоуважение. Как большинство людей мира, я часто говорил неправду (понимая это и относясь к этому как к должному): здесь соврешь, там; соврешь, когда обстоятельства вынуждают; соврешь, когда иначе нельзя; соврешь, чтобы не вызвать ссору; солжешь на благо, солжешь, приукрасив… и так далее, и тому подобное. Моя артистическая натура позволяла даже расширять диапазоны вранья, но, как ни крути, я должен был так поступать — слишком много нервов я потратил, говоря нежелательную кое-кому правду. Но я не забывал успокаивать себя тем, что единственным местом, где я ни на йоту не отходил от истины, являются эти самые статьи.

Получалось просто чудесно — «двойник» и я прекрасно сосуществовали во мне одном. Их договор был крепок и надежен. Агентство оплачивало текущие счета: дом, хозяйство, служанку, садовника, страховку, гаражи, удобства, тряпки жены и услуги ее чертова психоаналитика доктора Лейбмана, тряпки дочери и ее, не стоящее таких кошмарных денег, обучение в Радклиффе и, наконец, такие обыденные вещи, как пропитание и напитки. Другими словами — всё!

При таком жизненном раскладе быть непривередой и хватать что придется — просто глупо! Я писал статьи какие хотел и как хотел. Я бы писал их и бесплатно, но за них ведь еще и платили! И хорошо платили! Ну разве плохо осознавать, что у тебя есть счет, всегда готовый к услугам! А коли «Вильямс и Мак-Элрой» оплачивали все, даже отпуска, я занимался творчеством для души и от души. Вы очень удивитесь, если узнаете, сколько людей на свете делает то же самое и славно себя при этом ощущает! Я прочитал где-то, что поэт Уоллес Стивенс, оказывается, работал или работает (жив ли он?) в управлении какой-то страховой компании в Коннектикуте.

Итак, можно сказать, что нас, то есть меня, было двое. Хотя и эта цифра неполная. По правде говоря, списочный состав моих «я» включал в себя еще многих. Начать объяснения надо издалека: я — старший сын человека по имени Серафим, который родился в Анатолии и был завезен в Америку своим старшим братом Ставросом, который, в свою очередь, первый в нашем роду Топозоглу пересек Атлантику. Ставрос очутился на острове Эллис в 1899 году и первое, что сделал, — сменил имя на Джо Арнесса. Несколько лет спустя, когда он привез моего отца, заставил и его сменить имя и фамилию. Только круглый идиот не поймет, что в бизнесе с именем Серафим делать нечего, — где угодно, только не в Соединенных Штатах! И отец стал Сэмом — Сэмми для покупателей, опекающих живого и обязательного маленького грека, Сэмми Арнесса, Восточные Ковры и Подстилки.

Человек, изменивший фамилии своего рода, всегда ощущает себя немного предателем. Поэтому, когда у Сэма родился сын, он попытался смыть грех и окрестил мальчика Эвангелосом. Это был я. В списках колледжа я значился как Эвангелос Арнесс. Ребята сократили мое имя до Эдди (какое я испытал облегчение!). Женился я, если верить водительским правам, будучи Эдвардом Арнессом. После войны начал с рекламы — но быстро, я должен был попасть в ногу со временем. У людей в агентстве фамилия Арнесс вызывала легкое недоумение, особенно если учесть мою якобы бело-американо-протестантскую стопроцентность, — ушла в прошлое и фамилия Арнесс. Я стал Андерсеном. (Идея мистера Финнегана. Я был его любимцем, и он лично исправил недостаток в моей фамилии. Я был польщен.) Когда же наступило время статей, то Арнесс всплыл снова. Разумеется, до Эвангелоса дело не дошло, а Эдди было слишком распространенным. Имя дала жена — Эванс. В итоге: на одной работе я был Эдди Андерсон, на другой Эванс Арнесс, жена звала меня Эв, мать — Э-э, отец, когда не называл меня «Шекспиром», звал Эвангеле-е.

Неудивительно, что драма моей жизни имеет прямое отношение к тому, какую маску я напяливал на себя по утрам. Но проблем до Гвен не было, все «я» мирно уживались в одном лице и, стреляя по целям, редко оставляли черный круг мишени нетронутым.

Вот что представляла из себя та структура, которую я начал подталкивать к пропасти, двинувшись тем вечером к телефону.

Я сказал Гвен, что сейчас приеду, и она не ответила ни приглашением, ни отказом. То, что было обыкновенной холодностью в Гвен… впрочем, что ломать голову — это и была холодность! Но, размышлял я, возвращаясь к столику, разве все остальные не притворяются, выказывая более теплое отношение, чем чувствуют на самом деле? Разве не притворяются, что они более уверены в том, в чем они не так уж уверены? Когда Гвен не ощущает что-то определенное, а именно так мы себя чувствуем почти всегда, она молчит. Не выход из проблемы человеческих отношений, но все же лучше, чем тот сироп, который каждый из нас льет друг на друга в «процессе общения».

За столом я переплюнул во вранье самого себя. В офисе жуткая ситуация, на физиономии — обеспокоенность вселенская, театр одного актера, страдалец за «Вильямса и Мак-Элроя»! Швырнув на стол билеты, я сказал им: «Досиживайте. Встретимся в театре, как только верну все на круги своя!» (Круги? Какие круги?)

Не знаю, поверили ли моим словам. Меня это не остановило. Дейл, со ртом, полным шоколадного крема, смотрел подозрительно и обиженно. Потом Флоренс сказала мне, что он имел полное право обижаться, ведь до этого я настоял (Я настоял? Да когда я вообще настаивал?), чтобы он проконсультировал нас по поводу капиталовложений, и вот, когда он все обобщил и приготовился прочитать нам полный курс, я гордо уплыл в неизвестном направлении.

Другими словами, я сбежал. Ни о чем не мог тогда и думать. Вырвался из ресторана, опустил верх машины (прическа Флоренс разлеталась от ветра) и помчался, чувствуя огромное облегчение. Полная свободу и токсичный бриз. До Гвен я добрался за рекордно короткое время — за десять минут.

К моему удивлению, она излучала теплоту и гостеприимство. Обычно я понукал себя сразу начинать то, что мы обычно делали, лишь только встречались в укромных местах. Успокаивая тем самым и себя и ее, что все идет как надо. Но в тот день она была так мила, что мы просто сели рядом и поговорили. Она сказала, что все уже решила за нас. На мои протесты она не по-женски возразила: «Эдди, твоя жизнь устоялась, она — оформлена! Если же ты попробуешь изменить ее, то все полетит к чертям! А ты не из тех, кто любит… Да, да, пусть останется, как было до сегодня. Что ты сказал? Все было восхитительно, и нам было хорошо!»