Остров для большой охоты

Стараясь не шуметь, миновал он чужую палатку: пускай поспят охотнички. А возле мостков зато присвистнул даже. Лодка его дремала в одиночестве, и это значило, что Борис опередил его. Кто раньше поднимается, тот занимает лучшие места на утином пролете — это ведь тоже из здешних правил.

Луна сияла над бухточкой бодро, словно бы только, в силу вошла, а между тем на востоке прокрашивалась густая лазурь, и небо в той стороне отделилось уже от тушью вычерченных камышей. Отпутав цепь от мостков, Кирилл Валерьянович перебрался в лодку, спросонья злостно зыбкую, и повел ее к едва синеющему проходу в стене.

Выбравшись на чистоводье, Кирилл Валерьянович сел, как положено, спиною вперед, вставил весла, как положено, в уключины и произвел несколько энергичных гребков. Другое дело! Кровь разбежалась по самым мелким капиллярам, голова заработала ясно, даже слух со зрением будто включились на полную чувствительность. И он перестал грести. Как ни нужно было торопиться, а без этой минуты потеряли бы смысл и охота и многое остальное.

Вода за пластиковой скорлупою бортов скоро смолкла, но лодка продолжала скользить в тишине. Истекал тот особенный час, когда ночная жизнь отохотилась, отспасалась, а жизнь дневная еще досыпает по гнездам и норам, в отстоявшейся за ночь остекленелой воде. На небе проступил рыжий мазок одинокого облака, и на глади под ним засветился такой же, но погуще тоном, и этот нижний подернулся рябью от очнувшегося местного ветерка, а небесный разгорался зато все ярче, наливался оттенками и даже как будто бы массой. Тишину прошил еле слышимый шепоток осоки. Весло погрузилось и булькнуло, и этот звук, днем ничтожный, теперь прокатился между островами — но не отозвалось озеро, спало, цедило последние капли безопасного времени.

Кирилл Валерьянович тронул лодку, и островки закружились мимо, поворачиваясь лохматыми боками. Развиднялось, и возле некоторых из них на воде проявились утиные стайки — где пять, где восемь бестолково кланяющихся волне резиновых и деревянных чучел. Все лучшие засидки заняты. Покружив по плесам, Кирилл Валерьянович разогнал в одном месте лодку, чтобы с ходу пронзить камышовую щетку, а заодно пошуметь немного, конкурентов позлить. С хрустом лодка развалила во все стороны звонкие стебли и скрылась в них вся, и тут в производимом им усердно треске различил Кирилл Валерьянович какой-то посторонний треск и увидел слева всплывшую над метелками зобастую с простреленными крыльями тень. Ко-о, ко-о-о! — обругала его выпь, разбуженная раньше времени. Петух-то, мамочки… — просипел Кирилл Валерьянович и потянул к плечу ружье — а оно пустое… Ко-о! — презрительно сказала выпь, заслоняя облако. Кирилл Валерьянович выдохнул и вытер со лба испарину, и вспомнил коршуна, и сплюнул за борт. Что вытворяет эта страсть охотничья с благоразумными людьми…

Времени искать засидку не осталось, вот она, зорька, считай, началась. Минуты последние истекают. Веслом бы он проломил в заслоне вокруг несколько бойниц, чтобы обеспечить хоть какой обзор. В вышине уже слышался тугой посвист крыльев, но сколько ни вглядывался он, уток так и не видел. Темновато еще. Достал печенье, погрыз его, запивая из фляжки водой, но есть не хотелось. Хотелось стрелять.

И как-то внезапно вдруг рассвело. Вся гладь от него на восток залилась розовым лаком, и каждая на ней тростинка обозначилась сильно и твердо, как удар резца. Далеко за холмистыми островами раскатился первый выстрел, мягкий, словно хлопнули по ковру выбивалкой, за ним тукнул другой, уже ближе, и совсем недалеко кто-то ахнул на радостях дуплетом — понеслась утиная зорька! В поднебесье свистели один за другим стремительные косячки, крайние птицы то и дело перестраивались, прячась в середину, а по разливам катил за ними ружейный грохот, дробь за ними разливалась в воду полосой, возвращалась, так и не отведав птичьей крови — с каждым годом утка держится на пролете все выше, дроби ее не достать.

На салют Кирилл Валерьянович патронов не тратил. Охота впереди.

Он приготовился ждать долго, так что в первый момент не поверил глазам, заметив в мысочке неба между островами две точечки, мельтешащие рядом. Зажмурился, вперился снова — да, это утки, летящие быстро и низко.

— Сюда, хорошие мои, родненькие, заворачивайте сюда… — На всякий случай переломил ружье: из стволов уставились на него зрачки капсюлей.

Скользя по самым метелкам, утки спланировали прямо на просторный плес перед щеткой, как будто услышали его мольбу. Но скорее всего потому, что здесь не болтались дурацкие подсадные. Уточка села первой, за ней хлопнулся на воду селезень.

Смешно даже думать, будто из дерева или резины — да из чего бы то ни было! — возможно повторить это чудо. Округлые, чистые птицы, обрызганные радужными каплями по радужному перу, они буквально распираемы были энергией жизни, они беспрестанно дергали хвостиками, озирались, их крылья вскидывались на всякий плеск и снова пружинисто складывались. Кирилл Валерьянович даже глаза прикрыл, чтобы не спугнуть свое счастье, но в щелочки подсматривал. Видел, как селезень одобрительно крякнул и сунулся в воду, однако в тот же миг и выскочил, словно ловил кого-то врасплох, и возбужденно захлопал крыльями, озираясь. Уточка робко кружила за ним. С каждым следующим кругом они приближались к кормному мелководью, к тем самым камышам, в которых ни жив ни мертв глотал несуществующую слюну Кирилл Валерьянович.

Первым он выцелил селезня. И было потянул за спуск, когда на линию выстрела выплыла уточка, заслонив собою супруга. Заряд накрыл бы их обоих, но почему-то Кирилл Валерьянович выдохнул и ослабил палец на спуске, и лишь когда отплыла уточка, снова затаил дыхание и потянул…

С полем, Кир! Вскипело вокруг селезня, пала в воду его голова, и крылья распустились по взбурлившей поверхности. Уточка заметалась около — был страшный гром, и плеск, и ужасные брызги, почему он не улетает? Кирилл Валерьянович перевел на нее мушку и подумал, что если сможет выстрелить в такую растерянную птицу, то… Пока он соображал, что же «то», инстинкт свое взял, уточка рванулась в сторону, поднялась на крыло и скрылась за ближним островком. И там, как следовало ожидать, ударил чей-то выстрел.

Спешить было некуда, но все же он вытолкнул лодку из зарослей, будто селезень мог тоже подняться на крыло и достаться другому. Но нет, селезень был надежно мертв. И мертвым оставался удивительно красив, особенно красиво мерцали капли на шоколадной спинке — чучело было бы просто мокрым. Вода под ним окрасилась облачком, в котором уже сновали предприимчивые мальки, а он, окунув взлохмаченную дробью голову, словно вглядывался в водоросли на дне. Взявшись за тугие основания крыльев, Кирилл Валерьянович поднял добычу и бережно положил на носовую банку, и по глубокому стеклопластику зазмеился розовый ручеек крови с водою. Голубое и розовое — сентиментальные цвета охоты.

До наступления дня нечаянно удачная засидка принесла ему еще крякву и парочку лысух. Но если первая лысуха была убита аккуратно, то вторая, когда подплыла лодка, разевала полный крови клюв и водила крылом по воде — молча, что всегда поражало Кирилла Валерьяновича в подранках. Видит бог, какой мукой для него была необходимость сворачивать шею подранкам…

Шел одиннадцатый час утра, когда он продирался назад в свою бухточку. Канонада на озере смолкла в десятом часу, но он не торопился возвращаться, кружил меж островов не спеша и почти наугад. Горячка охоты прошла, он вспомнил о чужаках и долго размышлял, как быть дальше. Вообще-то он считал себя последовательным человеком, но вот вспомнил чужаков и понял, что ему не очень хочется, чтобы они убирались с острова. Почему? Вот ведь странно… Зачем ему общество этой парочки, если приезжает он сюда за уединением, если выдавались даже здесь, бывало, дни, когда невыносимым делалось общество себя самого, осточертевшей плоти, которую и здесь требуется троекратно в день кормить, оберегать от радикулита и катать от застоя крови на лодке… Не находя ответа, он тем не менее не спешил возвращаться, чтобы не застать сборов. Глупо было бы уговаривать их остаться после вчерашнего. Другое дело, если он вернется, а гостей и след простыл — можно будет про должать считать себя последовательным человеком.