Нинка

Зарабатывал Кеша продажей лотерейных билетов. Когда-то он даже был женат на дрессировщице слонов. Циркачка, привыкшая к повиновению неразумной живности (а беспечного Кешу она наотрез отказывалась воспринимать как нечто разумное), всячески дискредитировала поэта. Например, заставляла стирать свое нижнее белье. "А что я мог поделать? - оправдывался пред нами Кеша. Она слонов укрощает, а слоны - больши-и-ие..."

Жил Кеша где попало. То ютился по общагам, то у очередных собутыльников. Деньги у него водились редко, и он то и дело занимал их у знакомых. Надо отметить, что и отдавал их Кеша исправно, хотя кредиты могли затянуться на существенный срок.

Одевался Кеша, говоря умным языком, контрарно, то есть или как оборванец, или как щеголь. Причем второе наблюдалось не часто и не надолго. Уже по окончании института он как-то заявился в студенческую столовку выпить со старыми знакомыми. Этакий франт во всем новом - в лакированный туфлях и зеленом драповом пальто. Ну и набрался, как положено. А тут обильные осадки вопреки всем прогнозам. Так что Кеша умудрился вываляться во всех окрестных лужах. Долго еще летали над зданием Литинститута матерные благословения в адрес ненастья...

Впрочем, обычно Кеша ходил в чем попало. А однажды выпросил у меня трусы, упирая на то, что его собственные сгнили прямо на нем. Правда это или нет - не знаю. Но выпрашивать что бы то ни было и у кого бы то ни было Кеша любил. Причем, похоже, не ради надобности, а ради одному ему известной игры...

В общем, Кеша говорит мне:

- Деньги - не проблема. Надо только сходить.

- Куда? - спрашиваю. - Ночь на дворе. К вьетнамцам, что ли?

- И ближе есть. Тут напротив хачик живет, водкой торгует круглосуточно.

Уже с водкой мы вернулись в мою комнату. Она была в удручающем состоянии. За день гулянки полы усеялись окурками, крошками, пустыми бутылками и какими-то фантиками. Возле ножки стола валялся раздавленный кусок сала. Рядом - помятый галстук в белый горошек. На одной из коек спал какой-то дедушка. Да и вообще, в комнате появились незнакомые личности. Один из них пел под гитару есенинское "Письмо матери".

- "... Будто кто-о-о-то мне в каба-а-ацкой драке садану-у-ул под сердце финский но-о-ож..." - подпевал Олежка Ядыкин. Он мотал головой и буквально плакал. Казалось невероятным, что еще днем Олег и слышать не хотел о Есенине.

Кстати, здесь была и Нинка.

- Куда ты делся? - спросила она, когда незнакомец окончил песню. Ушел умываться - и нету. Я так и подумала, что лучше тебя здесь подождать.

- Да так, - говорю. - От "белочки" бегал...

- У нас тут есть, - ободрила меня Нинка. - Феликс Иванович принес, указала она на спящего дедушку. Как выяснилось, спящий был каким-то писательским начальником. А приехал он в общагу в поиске жены. Молодая супружница не вынесла запоя благоверного и сбежала в казенный приют.

Нинка налила нам с Кешей "по штрафной". Но тут проснулся Феликс Иванович и бурно возразил против расточительности: нечего, мол, всяких пришельцев угощать. На что я возразил, что пришелец здесь именно он, а я в некотором роде его благодетель и покровитель. Недоразумение было исчерпано. Тем более что Кеша представил на обозрение только что купленные у хачика бутылки.

Востребовался тост, и я поднял стакан:

- Дорогие поселяне, я не капельмейстер, а потому скажу кратко. Вперед на битву с Бахусом! Пока морда гуинпленовой не станет...

Наконец-то я опохмелился. Стало значительно легче. Я даже почувствовал, как рассасываются мешки под глазами. Сказка про мертвую и живую воду - это явно про водку...

Потом мы пили еще. Действительность приобрела затейливые формы. Люди лишились очертаний и подобосущности. Казалось, мы плыли на заблудившемся корабле в поисках сбежавшего капитана...

Между тем Кеша рассказывал какую-то историю:

- А однажды мы пили с Ваней Новосельцевым. Сели с ним осенью, а закончили весной. Пили у него дома, на кухне. Баба евонная сбежала в Чебоксары. Закусывали солью: облизывали мизинец и макали в солонку. Так что если не пуд, то килограмм соли мы с ним точно съели. Но он, гад, взял мой носовой платок и выкинул в форточку. Взял - и выкинул. Вот так... - Кеша сделал махательное движение. - Представляете?..

- Богатые у тебя воспоминания остались от той зимы, - говорю.

Кто-то попросил, чтобы я спел. Но гитара меня не слушалась. Голос тоже. Это был признак приближающегося разрыва с сознанием. Еще сто-сто пятьдесят - и всё.

Для верности я выпил залпом целый стакан. Лег на койку и отвернулся к стене. Присутствующие не очень расстроились моим отрешением. Кеша продолжал свои реминисценции. По мере развития сюжета его речь обогащалась красочностью, но скудела смыслом. Наверно, итогом такой эволюции должна была быть полная ономатопея...

А я, я лежал и молился. Это была мольба без адреса и надежды. Самоисповедание. Немой крик совести. Категорический императив...

Алкогольное безумие продолжалось аж до вторника. Кеша будил меня утром и молча протягивал стакан. Феликс Иванович в один из дней отправился по этажам искать жену. Вернулся минут через сорок - без жены, без туфель и без пиджака, но в полноте недоумения. Очередные потери окончательно лишили Феликса Ивановича всякого энтузиазма, и с тех пор он уже не вставал с койки, а только мычал и тянулся к стакану. В воскресенье за ним приехали ответственные люди и увезли восвояси, разыскав, кстати, все его вещи. Потом явилась комендантша Ирина и посоветовала немедля привести комнату в порядок, ибо ответственные люди обещались пожаловаться на нас проректору. Мы перебрались к Нинке.

Нужно было постепенно урегулировать отношения между внутренним и внешним. Ко вторнику мы с Нинкой более или менее вернулись к благообразию. То есть водка сменилась сухим вином и пивом. Кеша не ожидал такого ослабления напора и ушел к ВЛКашникам - там какой-то "друг Платона Каратаева" праздновал рождение венка сонетов.

Вторник - день творческих семинаров. Пропускать было никак нельзя. Тем более, что в этот день на семинаре у Евгения Борисыча Рейна как раз обсуждалось Нинкино творчество.

Уже на входе станции "Дмитровская" нас нагнал Кеша и попросил тридцать рублей на пиво. Его состояние было близко к метафизическому.

- А где же твои деньги? - спрашиваю.

- Деньги есть - у меня сборник стихов вышел. Но я их схоронил в укромное место. Так что с собою нет.

- Ну так продай свой сборник стихов.

- А что, это мысль! - обрадовался Кеша. - Правда, книги я еще не получил, но вдруг получится...

Мы с Нинкой направились к кассе за жетонами. Кеша нашу добропорядочность осудил: нельзя, мол, так деньги на ветер; мол, великие и нищие писатели должны ездить в метро бесплатно.

- Каким образом? - удивились мы.

- По пальцу!.. - ответствовал поэт Валаамский.

Видя наше недоумение, Кеша направился к кабинке контролера. Но вместо того, чтобы предъявить женщине проездной, он выбросил вверх указательный палец. Жест явно напоминал американское "фак ю!", хотя мог быть истолкован и другим образом. В смысле: я - гениальный и нищий поэт, иду один, метро от этого не обеднеет; к тому же и сам я похож на это самое "фак", а потому не спорь со мной, женщина.

Контролерша, выпучив глаза, остановить Кешу не осмелилась. О том, чтобы мы повторили этот трюк, не могло быть и речи. Пришлось воспользоваться жетонами.

Вагон был переполнен. Нинку и меня оттеснили вправо. Кеша остался в зоне визуальной недосягаемости. Только было слышно, как он приставал к пассажирам: "Женщина, втяните свой зад вовнутрь!.. Мужик, дай тридцать рублей на пиво... Женщина, вы как-нибудь перестройтесь, что ли. Избушка, избушка, повернись ко мне передом... Мужик, купи книгу, которой у меня нет..."

Вышли на "Чеховской". Кеша продолжал клянчить деньги. Около "Макдоналдса" пристал к престарелой парочке:

- Дайте тридцать рублей на пиво.