У ног лежачих женщин

йнс, цвай, драй, фир, фюнф, зекс, зибен, ахт, нойн, цен... А потом эльф, цвельф и концы... И что тут можно сделать, если мне написано умереть от заражения крови? - философски ответил Шпрехт.

- Не совать лапу с нарывом в землю! - закричал Сорока. - Дураку ума! У него за плечами горный институт! Горный институт! - Сорока голосом передразнил Варю, и очень похоже.

- Институт тут ни при чем, - сказал Панин. - Но ногу лучше будет продезинфицировать в марганцовке.

- Найн! - звонко закричал Шпрехт. - Найн! У нее под подушкой пепельница, чтоб меня убить. Так я умру сам! Не буду я ее затруднять. Ей нужны силы, пусть побережет. Она будет плакать, вы увидите, будет! Она поймет, как я ее любил, а она меня не любила, нет! Я ей просто достался по жизни. Она любила того... первого... А я оперированный насквозь. На животе нет живого места.

- Нет, Варя любит вас и всегда любила, - тихо сказал Панин. - Она мне сама об этом сказала. Я не спрашивал.

Но Шпрехт как не слышал. Зарываясь все глубже больной ногой в пыль и грязь, он кричал громко и, как ни странно, радостно. Наверное, так по обыкновенной птичьей дури орал буревестник, а молодой, сильно увлеченный ассоциациями литератор, присел на выброшенный на берег топляк и вообразил себе невесть что. Шпрехт же кричал и кричал на публику, и ему было неважно, что публика не запоминает и не записывает за ним.

Но и это еще была не вся правда жизни. А правда была минутой позже. И Шпрехт ее точно рассчитал - в тот день ветер был не из Африки. Ветер был нордический, с холодком. Раздался звон стекла, и голос Вари прозвучал в разбитое окно спокойно, ласково и как бы рядом...

- Иди домой, дурак...

- Пепельница, - сказал Шпрехт с удовлетворением, всовывая ногу в валенок. - Больше ничего тяжелого возле нее нет. - И он побежал, подхрамывая, радуясь и удивляясь чувству неизвестности, которое его ожидает. Разбитое окно не страшно. У него нарезаны стекла и готова замазка. Варя может еще и еще запустить в окно легкие и тяжелые предметы. Хуже, если это будет зеркало. Собственно, о нем он больше всего беспокоился. Боялся дурной приметы.

- Глупый человек, - сказал вслед Шпрехту Сорока. - Институт ума не дает. Я тут до тебя о звезде думал...

- Подумайте лучше о совести, - резко обрезал Панин. - Вам обидеть, оскорбить человека не стоит ничего. Вы пропитались этим насквозь... А Шпрехт хороший человек. Вырастил и дал образование Жанне. К Варе так относится... Хотя она с характером, не то что Людочка... Но она его любит, любит! Она сама мне говорила, когда у него врачи предполагали страшное. Она сказала: "Если что у меня в жизни было хорошее, то это - Шпрехт".

- Чего ж она от него гуляла? - спросил Сорока.

- А вы стояли со свечой?

- Мне Миняев рассказывал... Она ему давала...

- Не верю! - закричал Панин. - Как не стыдно о больной женщине.

- Я тебе, Панин, скажу правду. Она тогда выручала Шпрехта: на него катили за то, что при немцах работал. Варвара надела шелковые трусики и пошла к Миняеву,