Вечное невозвращение

— Не вовремя я заболел. Мне короля Артура предложили сыграть, — тут же начал дед, как только они вошли.

— Где это?

— В Станиславского балет ставят. Уже примерка была. Накидку с серебряными пряжками сделали. И меч подобрали.

— Эскалибур?

— Ну конечно. Огромный, мне по грудь. Я уже уронил его помрежу на ногу, тот сильно ругался.

— Ты у меня, дед, настоящий король. Скоро выздоровеешь, и мы пойдем на тебя смотреть.

— На репетицию нельзя. А премьера только в январе.

— Ничего, подождем.

— Помреж, которого я чуть не покалечил, очень странный парень. Это он меня нашел. Увидел в каком-то фильме, потом разыскал и заявил, что я вылитый Артур. Как будто он мог его где-нибудь видеть.

— Возможно, — предположил Круглов, — он является ему во сне, требует бросить театр и перейти в управдомы.

— Нет, судя по всему, он парень талантливый. Но странный, может быть, даже сумасшедший. Недавно подошел в буфете, отозвал в сторону и сказал, что если ко мне во втором действии прибудет рыцарь Галахед, или Галахер, не помню точно, и будет жаловаться на сестру, что она, мол, хочет отнять у него родовой замок в Карлионе, который принадлежит ей по праву старшинства, то я должен вот таким жестом руки, — дед плавно повел рукой в сторону, — послать его прочь. Я ему говорю, что в либретто нет никакого Галахера, или Галахеда, и потом, как я пойму, что он мне скажет, ведь в балете никто не разговаривает? И я там ничего не играю и не говорю, а только сижу в углу на троне с важным видом. А он мне отвечает: «Может так случиться, что Галахер (или Галахед), появится и даже заговорит. И тогда ваша задача — вот таким жестом, — он снова повел рукой, — послать его прочь».

— Он точно сумасшедший, этот ваш помреж, — Лена быстро собирала на стол.

— И еще он говорит, что в театре творятся странные дела. Из-за этой постановки мы оказались втянутыми в чудовищные распри далеких прошлых веков. На дверях директора кто-то регулярно расписывается кровью, а недавно огромный страшный мужик с мечом долго гонялся за машинистом сцены и, не догнав, со злости изрубил в щепу три старинных венских стула.

— Что ему сделал машинист?

— Кажется, не так поклонился. И еще как-то ночью вахтер слышал жуткие хриплые голоса, которые вроде пели не по-русски, — старик хитро подмигнул Круглову, но Лена увидела и рассмеялась.

— Ну, дедуля, ты даешь. С такой фантазией ты бы уже давно в писатели выбился.

— Я и так писатель, писатель своей жизни.

— Я все-таки думаю, — сказал Круглов, когда они напились чаю и дед снова вернулся на диван, — что сэру Галахеру вам надо в любом случае решительно отказать, если он появится.

— Вы полагаете?

— Да, я уверен.

— Возможно, вы правы. Наверное, этот Галахер мутит воду, а после того, как я ему откажу, они вообще исчезнут из театра.

— Ну хватит вам глупости нести — что старый, что малый. — Нам пора собираться!

— Знаете, я все время думаю, откуда в мире зло, — продолжал старик, не обращая внимания на восклицания внучки. — И мне кажется, в связи с последними событиями в этом театре, что все зло из прошлого. Что-то там не состоялось, не свершилось, не улеглось на дно истории, не стало прошлым, и оно рвется и рвется туда, где еще идет реальное время, чтобы здесь завершиться. Но здесь оно может появиться как зло или безумие.

— Так, наверное, всегда и бывает в истории. Там никогда ничего толком не завершается, как и в наше время. Вообще ничего никогда не получается. И в каждую эпоху снова появляется Тристан и ищет свою Изольду. А Макбет свои жертвы. — Круглов вдруг вспомнил рыцарей в деревне и поежился.

Пока они говорили, стемнело. Лена не включала свет. На стене над кроватью деда вдруг появилось багровое пятно — отблеск заходящего солнца. Круглов внезапно почувствовал, как они, маленькие и не значительные для истории люди, связаны одной цепью с прошлым, втянуты в единый круговорот, в котором ничего не исчезает окончательно и на любом витке может проявиться вновь.

Лена демонстративно гремела чашками, делала страшные глаза, намекая, что давно пора уходить, а Круглов все сидел, вглядываясь в тускнеющее пятно на стене, словно хотел что-то в нем угадать. Дед тоже молчал, погруженный в себя, и шевелил губами, неслышно разговаривая сам с собой.

Глава вторая

Петюня помог Косте выбраться из машины, донес до крыльца огромную сумку из багажника и, сказав, что приедет через пару дней, умчался.

— Ну и куда мы теперь? — спросила Антонина.

— Никуда. Уже прибыли. Это мой дом.

Дом был огромной, из черных бревен и покосившихся окон, избой. С правой стороны ее закрывали бесчисленные, уже увядающие, подсолнухи. Стукнула огородная калитка, и какая-то толстая, под стать избе тетка, громко причитая, устремилась к ним.

— Это моя бабушка. Будь с ней поприветливей и называй ее баба Шура, она женщина суровая и меня ко всем ревнует.

Баба Шура вначале и впрямь не замечала Антонину, словно той не было, но потом, когда увидела, как та смотрит на Костю, стараясь предугадать каждое его желание, как темнеет лицом, когда Костя кривится от боли, отмякла и даже разрешила ей вымыть посуду после обеда. И пошло, поехало: прополка, мытье полов, ужин — к вечеру Тоня еле стояла на ногах, зато Шура смотрела почти ласково и даже спросила, откуда у нее такой синяк на лице.

За ужином обнаружился еще один жилец — маленького роста плотный мужичок выполз из-за печки и пристроился с краю стола.

— Это бабушкин сын от второго брака, — пояснил Костя, — она два раза была замужем. Он глухой и вообще мало что соображает.

Тоня приветливо кивнула ему, а он покраснел, весь зацвел от счастья и радостно заулыбался. И весь вечер больше не сводил с Тони своих огромных, детских глаз, отчего она чувствовала себя не в своей тарелке. За ужином баба Шура все спрашивала, что с рукой, почему ободрано плечо, и недоверчиво слушала Костины рассказы о том, как они перевернулись в машине. Бабушкин сын тоже, казалось, внимательно слушал; потом, когда Костя замолчал, сказал, то ли одобрительно, то ли осуждающе:

— Иголк, иголк.

— Что он говорит?

— Да не обращай внимания, девушка. Бог его знает, что он мелет.

— Он и говорить не может?

— Может, когда на него найдет. И говорит нормально, но очень редко.

— Иголк, — сказал бабушкин сын, как бы подтверждая сказанное.

Баба Шура постелила им вместе в боковой комнате. Тоня застеснялась было, удобно ли им спать вдвоем, она ведь Косте не жена — что скажет бабушка?

— Ничего не скажет. Она знает, что ты моя невеста. Разве не так?

— Не так. У нас ведь не любовь, а дружба.

— Думаю, этих тонкостей баба Шура не поймет. Ложись и не трусь, я тебя не трону, да и не до этого мне сейчас, руку боюсь разбередить.

Тоня прилегла с краю и все время поправляла на Косте одеяло, подвигала подушку.

— Спи, спи, у меня все нормально, — успокаивал он ее.

Тут за стеной кто-то громко вздохнул и застонал. Тоня вздрогнула.

— Это бабушкин сын. Он за этой стенкой спит.

Тоня спала вполглаза, ей неудобно было лежать, тревожно за Костю, и все время казалось, что бабушкин сын видит ее сквозь стену своими огромными детскими глазами.

Утром опять началась каторга — бабка решила воспользоваться временной удачей и свалила на Тоню всю домашнюю работу. Тоня, несмотря на то что после недавних избиений у нее болело все тело и иногда кружилась голова, целый день носилась по дому, по огороду, бегала в сарай за дровами. Насыпать корму курам, принести воды, накормить Костю — так до самого вечера. И все время она чувствовала на себе взгляд идиота. Иногда замечала, как он подсматривает за ней из-за угла. Когда их взгляды встречались, Тоня хотела было погрозить, но его лицо озаряла такая счастливая улыбка, что Тоня только смеялась и, отмахнувшись, как от мухи, продолжала работать.

Ночью ей опять мерещилось, что бабушкин сын смотрит на нее сквозь стену. С этим чувством она и заснула. А проснулась от его взгляда. Он смотрел на нее сквозь стекло, с той стороны окна. Она испуганно охнула и села на кровати. Костя застонал и заворочался во сне.