Вечное невозвращение

Единственное, что выбивает меня из этого ровного состояния, — сны. Мне снятся порою, несколько раз в году, удивительные сны, в которых я влюбляюсь в красивую девушку, а главное — она в меня, мы занимаемся любовью, и я часто плачу от восторга, оттого, что снова люблю и любим. Иногда сон снится неявно, глухо, а иногда потрясает своей невероятной яростью и страстью, и, просыпаясь, я чувствую слезы на щеках. Я часто думаю о том, что, наверное смогу этот сон видеть его до самой смерти, только все реже и реже, и он будет становиться все более расплывчатым и неопределенным, но я все равно его узнаю.

В четыре часа ее, конечно, не было, и я даже обрадовался. Внезапная готовность, а теперь и ее появление нарушило бы мою уверенность в своей судьбе, где ничего хорошего не выпадало просто так. Всего нужно было добиваться с большим напряжением и с неизбежными потерями: начиная от трамвая, который всегда уходил из-под носа, и кончая профессорским званием, получения которого я ждал несколько лет, потому что в министерстве потеряли мои документы.

— Извините, сэр, — ее голос звучит за спиной, как пение ангела, — я немного задержалась.

— За утюгами была очередь?

— Нет, я в вашем сквере увидела чей-то щит, повешенный на дерево, и долго плевала в него, никак не могла оторваться.

— Вы, вероятно, решили, что это мой щит?

— Как вам не стыдно! Ваш я украсила бы голубой лентой. Куда мы поедем?

— Приказывайте, знатная дама.

— Приказываю поехать ко мне!

— Прямо так сразу?

— Опять вы за свое!

— Но вы же меня совсем не знаете. Может быть, я маньяк или аферист.

— В душе вы наверняка аферист. А на деле — профессор МГУ.

— Почему вы так решили?

— А что же вы еще там делаете с таким лицом?

— Гардеробщиком работаю.

— Всю жизнь мечтала познакомиться с почетным гардеробщиком! — она хватает меня под руку и тащит к машине.

— Не почетный, а обычный. Правда, ко Дню города грамоту дали, — слабо сопротивляюсь я.

— Грамота с собой? — Она буквально заталкивает меня в машину.

Мы опять несемся сломя голову. Иногда я даже зажмуриваю глаза, когда впритирку проскакиваем мимо какой-нибудь громадной машины, но все обходится благополучно.

— Мои хоромы! — она показывает на сталинскую кирпичную пятиэтажку в глубине двора. — А вон и мои окна на третьем этаже.

— Вы что, ключи забыли? Я не полезу, высоты боюсь.

— А еще рыцарь.

— Даже сэр Гоуэн не полез бы к вам в окно.

…Уже смеркается. Эльвира курит, лежа на спине. Я смотрю на ее профиль на светлом фоне окна и мне кажется, даже вижу, как из сигаретного дыма складываются в воздухе причудливые средневековые замки.

— Знаешь, — она поворачивается ко мне, — когда ты первый раз сел в машину, меня вдруг пронзило острое чувство неотвратимости будущего, связанного с тобой. Это было так необычно, что я даже растерялась.

— Ты думаешь — у нас будет будущее?

— Я знаю.

— Вряд ли оно тебя обрадует. У меня нет способности быть счастливым.

— У меня тоже. — Она прижалась к моей щеке и горячо зашептала в ухо: — Мы будем такими несчастненькими, жалкими, что Бог смилуется над нами и возьмет к себе. И уж там мы за все получим сполна. За все горести и несчастья, за одинокие вечера и потерянных друзей.

— За лень, злобу, равнодушие, за огромное количество бессмысленно прожитых дней тоже получим сполна. Я во всяком случае.

Звонит телефон. Эльвира долго слушает, потом отвечает грубо и резко:

— Мы ведь обо все договорились. Я обещала… Да… Да… Ни в коем случае….. клянусь сломанным мечом сэра Мархауза! — И бросает трубку.

— Это что, рыцарь звонил?

— Нет, директор нашего департамента. Вздорная и противная баба.

Круглов понял, что заблудился, и в некоторой растерянности присел на пень. Сначала они ходили вместе — Лена, бабушка и он, потом разошлись. Круглов почти не вставал с колен, переползая от одной кучи опят к другой, однако все время кричал, Лена отвечала ему. Потом он перестал ее звать, охваченны1 грибным азартом, а вот теперь на его крики никто не отвечает. Он прошел почти километр в одну сторону, потом в другую — и никого не обнаружил.

Сидел он долго, полчаса или час. Ему уже начало нравиться его положение — полная неопределенность: то ли сидеть, то ли идти. А куда идти — тоже непонятно. Он даже забыл, как называется деревня, в которой сегодня ночевал. Название станции помнит, а деревни — нет. Да и у кого спросить, где эта станция? Все равно здорово — быть одному в огромном лесу, сидеть и ощущать, будто растворяешься среди этих деревьев и кустов, уже больше не собран, как комок нервов и мускулов, а словно распускаешься, растекаешься по зеленому бархатному мху, по пням и поваленным деревьям с их огромными вырванными из земли корневищами. Круглов почти заснул и в полудреме ему казалось, что пень качается под ним, словно кто-то большой и сильный укачивает его, успокаивает, и он еще больше растекается по этой полянке, его уже нет как самостоятельного существа, а есть только лес и он — маленькая частица этого сложного и мудрого организма.

С трудом вырвавшись из этого блаженного состояния, он решил идти, идти прямо от сосны, под которой он сидел, и никуда не сворачивать.

Он прошел с километр и вышел на опушку. Вдали, в конце широкого поля виднелись несколько домов, отсюда казавшихся игрушечными.

«Придется пилить через все поле», — подумал Круглов и тут же увидел всадников: во весь опор, с пиками наперевес, с развивающимися перьями на шлемах, в сверкающих на солнце латах, они выскочили из леса, недалеко от того места, где он стоял. Земля дрожала под копытами тяжелых лошадей, рыцари что-то кричали. На миг они исчезли в поднявшейся пыли, а когда пыль рассеялась, рыцари уже были на другом конце поля, и тут же скрылись в лесу. Не просто влетели в лес, а будто растворились в светло-коричневых соснах прямо на опушке.

«Здорово! Наверное, кино снимают».

Перед тем как двинутся дальше, он сел на корягу и решил начать путь, когда упадет десятый лист с клена. Но ветра больше не было, и листья не падали. Наконец один оторвался и плавно спланировал прямо к его ногам. Потом, минуты через три, еще один. На пятом листе он услышал голос Лены, которая кричала где-то вдалеке.

В электричке Круглов почему-то стал сомневаться: действительно ли видел скачущих рыцарей или это было наваждением? Какое кино, и какие рыцари могут быть в такой глуши? Наконец он решил, что все-таки заснул, загипнотизированный удивительным кленом, никуда не ходил, и только крик Лены разбудил его.

Антонина, войдя в палату, сразу увидела Костю. Он лежал у окна, весь в бинтах, из которых было видно только лицо — желтое, с огромными синяками под глазами. Она села к нему на кровать и заплакала.

— Ну ты что, совсем дура? Ничего страшного — слегка по голове чиркнуло. И руку вот зацепило. Нечего выть, — быстро, стесняясь соседей, говорил Костя, — словно ты моя мать или сестра. Как меня нашла?

— Нашла. Плохо тебе?

— Плохо. И ребят жалко. Двоих грохнули.

— Петюню?

— Петюню твоего бог бережет. Но мне надо бежать отсюда — боюсь найдут и добьют.

— Поедем ко мне. Родители на неделю на дачу уехали. Я тебя сама выхожу.

Костя надолго задумался, будто потерял сознание. Она, испугавшись, дернула его за рукав.

— Может, и правда получится, попробуем. Тут вот в тумбочке документы и ключи от машины. Она стоит недалеко, на Поварской, возле книжного. Знаешь?

Тоня кивнула.

— Подгонишь к обратной стороне, там черная лестница, и приходи, будем выбираться.

— Я не умею водить.

— Попроси кого-нибудь. Лучше молодого мужика. Наври ему что-нибудь. Нет, скажи правду — брат из больницы хочет бежать. Потом закрой машину и сюда. Справишься?

— Конечно. Я все сделаю.

Через полчаса Антонина заглянула в дверь. Костя в синем больничном халате уже сидел на кровати. Соседи на остальных двух койках спали. Когда Костя встал и навалился на нее, у Тони даже ноги подкосились, но она решительно двинулась вместе с ним к дверям. Каким-то чудом они не нарвались ни на кого ни в коридоре, ни на лестнице и уже подходили к дверям во двор, когда перед ними вырос огромный охранник.