Дом на улице Гоголя (СИ)

Когда с обязательной частью программы было покончено, Сергей постучал в дверь Наташиной комнаты. После того, как они расстались, в его груди образовалась пустота, которая не заполняется ничем. Да, у него семья, да, он врать не будет, семья ему дорога, но пустоты вот тут — он рукой обозначил овал над грудиной — семья не заполняет. Наташа не видела, где именно у Сергея находится пустота — она стояла к нему спиной, и время от времени её плечи вздрагивали.

В конце концов, внимание Сергея переключилось с пустоты в его груди на эти вздрагивающие плечи, он повернул Наташу к себе и увидел мокрое от слёз лицо.

— А у меня время раздвоилось, — проговорила Наташа, всхлипывая точно так, как в юности. — Поверхностное продолжало течь, а другое, внутреннее, остановилось седьмого июля семьдесят первого года. Такой вот временной парадокс. В тот день ты позвонил из Выборга, и я догадалась, что попала в категорию залетевших брошенок. А знаешь, когда включилось внутреннее время? Несколько дней назад, когда ты появился на пороге моего дома.

Она не лицемерила, не хотела ничего утаивать, она, действительно, в тот вечер забыла, что имелся в её жизни недлинный срок, когда время всех сортов перестало существовать вообще. Уже скоро опытным порядком выяснилось: древние, утверждавшие, что в одну реку нельзя ступить дважды, знали что говорили. Не прошло и года, как воспоминания о времени без времени, которым Наташа, напрягая все силы, не давала ходу, стали подступать сильней, чем до второго явления Сергея Тимохина на улице Гоголя.

А тогда был Серёжин звонок домой: «я застрял за городом — машина сломалась, переночую у друга», ночь без сна, судорожные вздохи — как же мы без всего этого жили-то? — а под утро разбор полётов тринадцатилетней давности.

— Что ты на этом Дунаеве зациклился? Да, мне было лестно его внимание, я слегка потешила самолюбие, но, разумеется, ничего серьёзного у нас с ним быть не могло. Ни с кем не могло, я ведь же тебя любила, Серёжа.

— А я записал себя в отставной козы барабанщики. Знаешь, а я ведь тогда приехал из Выборга, не сразу, но приехал.

— Мне дед рассказал, когда я из Сочи вернулась.

— А когда ты вернулась?

— Спустя два года. Твоя Оксана тогда уже родила.

— А твой ... наш ...

— Не надо, Серёжа. Никогда об этом не спрашивай. — Наташа отвернулась и замолчала.

Начались встречи на улице Гоголя, враньё Сергея жене, мало его тяготившее. Пустота в груди заполнилась тёплой тяжестью, и это приятное обстоятельство надолго перекрыло сопутствующие ему сложности.

Наташа не слишком охотно, но включалась в их общие воспоминания, обстоятельно рассказывала о своей теперешней работе, а про то, что случилось за годы, прошедшие без Сергея, говорить не любила. О времени учёбы в ленинградском университете она ещё могла кое-что поведать, но о своей жизни в Сочи, и о последующих трёх годах, прошедших между её возвращением к деду и поступлением на экономический факультет, говорить не хотела категорически. Когда же Сергей ещё раз спросил о почти незаметном шраме на Наташином лице, он увидел в её глазах такую растерянность, что тут же перевёл разговор на другие рельсы, и больше уже к этой теме не возвращался.

Шрам вполне поддавался обычному макияжу, который Наташа умело накладывала перед каждым выходом из дома, так что с точки зрения Сергея никакой катастрофы для женской самооценки в нём не просматривалось. Наташин шрамик, слегка приподнимая уголок губ, создавал игривый завиток, и это даже нравилось Сергею. Понятное дело, не в самом этом крошечном дефекте заключалась проблема, а в том, что у Наташи с ним были связаны не самые приятные воспоминания.

Сергею хотелось сделать так, чтобы Наташа жаловалась, рассказывала ему обо всём плохом, что случилось без него. В том, что плохое случилось, Сергей не сомневался. Наташа изменилась не только внешне. Никого кроме самого Сергея, да редких друзей деда в доме на улице Гоголя не бывало. Если звонил телефон, трубку всегда брал Иван Антонович, и Сергей не мог припомнить, чтобы дед хоть однажды подзывал к телефону Наташу. А в прежние времена Сергей даже слегка уставал от общительности подруги, от её неуёмной готовности куда-то мчаться — она знала обо всех заметных событиях города, считала себя чуть ли не обязанной поддерживать выставки начинающих художников, с азартом выискивала в Загряжске всё более или менее талантливое. К тому же Наташа раньше не могла не петь. Она пела на концертах, у походных костров, напевала на улице и дома. Сейчас она не пела, не бывала на людях, не ходила в гости, не интересовалась жизнью своих однокашников. Но однажды, заговорив о своём лучшем друге и их общем однокурснике Германе Мунце, Сергей заметил интерес в Наташиных глазах. Она слушала, не делая попыток увести разговор от темы, и даже задавала вопросы. А позже она сама заговорила о жене Германа:

— Кажется, с Юлей в ранней молодости произошла какая-то особенная история. Вроде бы, после какого-то события у неё резко изменился характер.

— Я просто ушам не верил, когда Герасим рассказывал, какой она была раньше — проказничала, веселилась, полшколы имела в друзьях и приятелях. Когда я с ней познакомился, Юля была уже как натянутая струна.

— Надо же. И Герман твой лучший друг, — со значением произнесла Наташа.

— Что ты этим хочешь сказать? — насторожился Сергей.

— Ничего особенного. Так, размышлизмы.

Сергей не нашёлся, что сказать, только пожал плечами, иногда он просто переставал её понимать.

Встречи на улице Гоголя не вносили раздрая в его женатую жизнь. Наоборот, обретя Наташу, он стал больше времени проводить со своими, исчезла его мерехлюндия, как Оксана обозначила угнетённое состояние мужа, а к его частому отсутствию по вечерам домашние давно привыкли. Один-два раза в месяц Сергей уезжал с Наташей на выходные, объясняя свои отлучки внезапно возникшей страстью к рыбалке. Оксана была довольна, что у мужа появилось столь бодрое хобби, и свежепойманная рыба была хороша — любовники, действительно, с удовольствием рыбачили. Семье его роман пошёл на пользу, неверный муж Сергей Тимохин не терзался угрызениями совести, зато перед любовницей его мучило чувство вины. Сергей знал, что не оставит семью, и Наташа теряла с ним время. Ей было тридцать с уже не очень коротеньким хвостиком, но, если бы не рецидив юношеской любви, она ещё успела бы родить детей, стать чьей-то законной женой, ощутить себя хозяйкой дома — состояться как женщина.

И перед Иваном Антоновичем Сергей чувствовал себя виноватым. Старый доктор, конечно же, хотел умереть спокойно, зная, что оставляет внучку за мужем, как за каменной стеной. Если он не дождётся предложения законного брака, будет корить себя, что однажды, повстречав на улице бывшего Наташиного друга, простодушно выложил, что внучка вернулась в Загряжск.

Сергей сильно удивился бы, если бы узнал, что та судьбоносная встреча не была случайной. Ещё сильнее его могло бы удивить то, что Иван Антонович вовсе не жаждал узаконивания отношений Сергея с его внучкой. «Плохой жених хорошему дорогу даёт» и, «кто повинен в том, что моя Наташа замёрзла, тот её для будущего мужа и отогреть должен» — с такими установками восьмидесятидвухлетний Иван Антонович отправлялся на ежедневные прогулки возле института, в котором преподавал Сергей, и где когда-то училась его певунья. Иван Антонович знал, что тот, кто был первой Наташиной любовью, давно имеет семью, тем не менее, Сергей представлялся ему единственным человеком, который может вернуть к жизни его внучку. Делать нечего, размышлял Иван Антонович, ради Наташеньки возьму ещё один грех на душу.

Глава восемнадцатая

Яркая, как вспышка, и такая же короткая любовная история с Батурлиным стала единственной для Наташи за всё время, прошедшее после её катастрофического замужества. Иван Антонович ждал для своей великолепной внучки принца на белом коне, и дождался на свою голову, не принца, правда, а графа. То, что на момент сватовства жениху было за пятьдесят, и он был на двадцать лет старше своей невесты, ничуть не смущало Ивана Антоновича — благородной стати графа, его бодрости и мужскому обаянию могло позавидовать большинство сорокалетних советских мужчин. Наташе нужен взрослый человек рядом, считал дед. Взрослый, знающий жизнь, способный разглядеть в девушке-подранке настоящее сокровище — именно такого человека увидел Иван Антонович в графе Батурлине.