Дом на улице Гоголя (СИ)

Из всего этого пыла в ответное письмо Иван Антонович поместил лишь вступительную часть: «Выходит, я напрасно рассказывал о себе и о своей семье Вашему сыну. Он ничего о нас не понял». Иван Антонович писал далее: «Ваш сын, уважаемый Николай Сергеевич, отметил лишь внешние вещи, царапнувшие его взыскательный вкус. Его взгляд оказался взглядом гостя, не проникшим до жизненной сердцевины. Отчёт Вашего сына о поездке в Москву ещё раз подтверждает сентенцию, что каждый из нас вовне видит лишь отражения собственного мира. Эпизод с инвалидом на тележке моя внучка описала так: «Мы с Владимиром Николаевичем одновременно посмотрели друг на друга, и стало ясно, что мы подумали сейчас об одном и том же».

Мало, видно, меня била жизнь, если ей не удалось до конца выбить мой старорежимный идеализм. При этом Наташином рассказе я подумал о тайне соприкосновения умов. Точно также чуть раньше я позволил себе быть сентиментальным, когда Наташа рассказывала про концерт, в котором она в обществе Вашего сына слушала Рахманинова. Тогда она ощутила, что в музыке растворилась кора, запирающая её одиночество, и ей показалось, что Владимир Николаевич тут же почувствовал это. Видите, Николай Сергеевич, как все мы ошибаемся, когда переносим свои мысли и чувства на других людей? Открытой была только Наталья, а Вашему сыну довериться внутреннему слуху, по-видимому, помешали предубеждение и высокомерие. С чем мы его и оставляем».

Иван Антонович был недоволен собой из-за того, что взялся отвечать. Он желал окончательно разорвать отношения с Батурлиными, тем более, что это уже было продекларировано им ранее, но третья часть письма Николая Сергеевича заключала необходимость ответа.

»Теперь, когда выяснилось, что нам с Вами, уважаемый Иван Антонович, не суждено поговорить при личной встрече, приходится эпистолярным образом прояснять вопрос, как это ни покажется вам странным, сильно меня интересующий. Вот что я хочу у Вас спросить, Иван Антонович: как вы думаете, а любила ли меня Оленька когда-нибудь? Или она согласилась стать моей женой лишь из почтения к родителям, одобрявшим наш союз? Не боюсь показаться смешным, выказывая свою взволнованность делами давно минувших дней: мне уже всё можно, чувствую, что осталось мне совсем немного».

Своим вопросом старый граф поставил Ивана Антоновича в затруднительное положение. Дело в том, что ответ на него он знал наверное, знал от самой Оли. В конце сороковых, уже после того, как жену выпустили из лагеря, Иван Антонович спросил, не жалеет ли она, что не уехала в своё время из России, а позже не попыталась выяснить, свободен ли до сих пор граф Батурлин — о том, что бывший Олин жених жив-здоров они узнали от общих знакомых вскоре после того, как перебрались в Петроград.

Тёплым летним вечером они сидели на крыльце своего дома на улице Гоголя. Жена курила папиросу. Она много курила тогда, приучилась в лагере, и никак не могла бросить. Помолчав, Ольга ответила ему:

— И в какой момент, по-твоему, мне предоставлялся выбор? В Самаре, когда я вас встретила? По дороге на Алтай? Нас вела судьба, и надо сказать, вела по единственно возможному маршруту.

— Пожалуй, впервые у тебя появился выбор на Рождество двадцать третьего года, в Оренбурге. Ты могла не выбрать меня, могла уехать за границу.

Ольга Николаевна задумалась, прикурила следующую папиросу, потом спросила:

— Как ты думаешь, Ванюша, что из чего проистекает: любовь из доверия, или доверие из любви?

— Если уж такая заданность, то, скорее, любовь из доверия.

— А я уверена, что дело обстоит с точностью до наоборот. Представила я тогда: вот, приезжаю в Париж, встречаюсь с Николаем и предъявляю ему своего сына. Даю, разумеется, ему полное объяснение сего феномена, понимая, что история, которую рассказываю, звучит чересчур колоритно, и — натыкаюсь на его недоверие. Нет, он благороден и великодушен, он принимает моего ребёнка, но между нами всегда будут стоять: с моей стороны — ожог от недоверия, с его — подозрения в измене. Потом я на место Николая поставила тебя, и поняла, что ты услышал бы в моих словах лишь то, что я сказала, и у тебя не появилось бы никаких сомнений в моей искренности — оттого, что ты любил меня. А оттого, что я любила тебя, я не думала бы о том, достаточно ли правдоподобно звучат мои объяснения.

— Фантазёрка ты моя. Сочинила целую историю, в которой и слова для Николая, и его чувства расписала заранее. Откуда ж ты могла знать, как бы он себя повёл? Вдруг бы он кинулся тебе в ноги и принялся поливать их горючими слезами, и ничего, кроме сострадания и желания обогреть тебя, в нём и не появилось бы?

— Думаю, между ним и мной к моменту расставания ещё не вызрело ничего настолько глубокого, чтобы мы сумели выдержать серьёзные испытания. Например, испытание неожиданно появившимся младенцем.

— Ты любила Батурлина, Оленька?

— Мне нравился Николай. Он вызывал во мне восхищение. Пожалуй, и уважение. Вероятно, свои чувства к нему я считала любовью. Николай спрашивал меня, люблю ли я его, я безо всякого лукавства ответила, что люблю. Но знаешь, Ванюша, я тогда не вкладывала в слово «любовь» и тысячной доли того, что думаю об этом нынче. Любовь — не чувство, это сила, которую можно почувствовать, ощутить. Улавливаешь разницу? Я давно, с Алтая, чувствую, что нас одарили любовью, что она есть в тебе, во мне и между нами. Без её силы, у нас с тобой не получилось бы выжить. А раз так, то о каком сожалении ты говоришь?

Иван Антонович, менее всего желая огорчать кого-либо, и уж тем более симпатичного ему старого Батурлина, передал ему Олины слова, выдернутые из общего контекста. Там было о том, что, по признанию Оли, когда та говорила своему жениху, что любит его, она говорила это искренне. Старый граф был растроган, в телефонном разговоре долго благодарил Ивана Антоновича за его великодушие, а позже прислал письмо. Так между стариками, любившими одну женщину, завязалась переписка.

Ивану Антоновичу удалось-таки перевести разговор в письмах на внучку, что, собственно, и являлось тайной целью его сентиментальной переписки со старым графом. У него получилось убедительно обрисовать душевное состояние Наташи после предложения, сделанного Владимиром Николаевичем, её влюблённость и растерянность. «Это я во всем виноват, старый дурак, — уже по-свойски писал Иван Антонович старому Батурлину. — Побоялся повредить крылья, на которых она летала. Предупреждал, разумеется, что хоть разговор предстоит и тяжёлый, да от него не уйти. Видно, недостаточно серьёзно предупреждал. А ведь понимал, что внучка не рассуждает сейчас здраво, не видит и не хочет видеть камней, на которые может напороться».

Спустя какое-то время Иван Антонович получил послание от бывшего Наташиного жениха, в котором тот вежливо справлялся о нём самом и о его внучке, благодарил за приятное знакомство, тепло вспоминал о своих днях в Загряжске. Лёд тронулся, подумал тогда Иван Антонович. Но подумал он тогда ещё и о том, что теперь ситуация грозит оказаться вконец запутанной, и всё из-за его нетерпения, неумения переносить внучкины страдания — уже месяц тому, как Сергей Тимохин, «случайно» встреченный Наташиным дедом, снова стал появляться на улице Гоголя.

Глава семнадцатая

Сочинская Наташина тётка велела: «не беспокой», Иван Антонович тоже просил его не беспокоить, Сергей и не беспокоил никого. Он совсем забросил учёбу, начал попивать, возможно, и совсем спился бы, если бы не Оксана, однокурсница, девушка с плотной фигурой и крупными чертами большого лица, безнадёжно влюблённая в Тимохина с первого курса. «Женись на мне. Я буду тебе хорошей женой», — сказала она Сергею во время новогодней вечеринки, на которую Герман чуть ли не силой затащил друга. Дипломный проект у него получился бесцветный, но сработал давний задел — декан факультета, давно присмотревший толкового парня, пристроил его в аспирантуру.