Новые крылья

31 июля 1910 года (суббота)

Анну оставил в гостинице, сам пешком ходил в Киссинген, в наш санаторий. А.Г. с друзьями снова в отлучке со вчерашнего дня, Митя, слава богу, оказался на месте, они его не взяли. Я оставил наш адрес, попросил сообщить, когда приедет Сухотин или месье Сотэн, как он называется, живя во Франции. Я дал Мите 10 марок, и он обещал никому про нас ничего не говорить. Конечно, Сотэн может дать больше, но я надеюсь на Митину дружбу. Тетушек предпочел не навещать.

1 августа 1910 года (воскресенье)

Анна здорова, спокойна. А мне не по себе немного. Смогу ли защитить ее? Не глупость ли мы делаем оставшись? Не выдаст ли Митя? Если отец решит забрать ее силой, сколько людей с ним будет? В последний раз я дрался еще в гимназии с троими, с тех пор – никогда. Анна переняла мою привычку гадать по демиановскому дневнику, и говорит, что ей все хорошее всегда выпадает, правда, тут же начинает шутить, что не очень знает, как трактовать места о любви между мужчинами и о браке Правосудова, поэтому всё трактует в свою пользу. Это место, где Правосудов внезапно исчезает, а потом внезапно женится и мне часто выходит. Я попросил хозяина освободить для нас комнату в самом нижнем этаже. Если что – в окно сбежим.

2 августа 1910 года (понедельник)

Снова тревожные мысли. Почему его до сих пор нет? Вдруг приехал уже, а я проворонил? Митя может и не узнать, у него свои заботы. Что, если наше с Анной бегство только разозлит отца и настроит враждебно? Переехать, пока не поздно, обратно? – Неловко. Оставаться в этой гостинице, ждать неизвестно чего? – Тоже нелепо. Пока Анна чувствует себя неплохо, пока не прожили всех денег…. Я попросил у хозяина счет и экипаж до станции. Хотели ехать после обеда, но Анна обедать перед дорогой отказалась. Уложили чемоданы, и как только была готова коляска, выехали. В этот раз до станции доехали благополучно, и там нам повезло – поезда оставалось ждать часа два. Я взял билеты во второй класс до Берлина. Купил хлеба и яблок, и мы закусили ими прямо на перроне, очень весело, по-походному. В вагоне с нами оказалось много детей. Я никогда раньше не наблюдал за детьми так пристально, не обращал на них столько внимания. Все же, «взрослый мир» во многом их идеализирует, и, кажется, приписывает им качества, которых у них нет. Например, считается, что дети романтичны, чисты в помыслах, мечтают всегда о прекрасном и чужды всего материального. Я же увидел, что маленькие человечки меркантильны, эгоистичны и даже жестоки. Но все вокруг, как будто не замечая ничего, все равно от них без ума. Только и слышно: «Ах, ангелочек!», «Какая прелесть!» и «Что за прелестный малыш!». Мне нравится, что Анна смотрит на них, как и я, спокойно, почти равнодушно. В связи с ее материнскими качествами, меня это нисколько не смущает. Все-таки то, что делает ее животик кругленьким и упругим – совсем другое дело. Конечно, и оно сделается когда-нибудь таким вот человечком, хоть в это и с трудом верится, и всё ему будет подчинено, это уж неизбежно. Но, надеюсь, хоть без закатываний глаз обойдется и лишних аффектаций. Я хотел бы мальчика. Нас все принимают за супругов, я считаю, что это теперь так и есть. Формальности мы уладим со временем. Если где и могут быть недоразумения – только на границе, да и то, обойдется наверняка. Обедали в ресторане. Поезд Анна переносит хорошо, хоть в вагоне и душно ужасно. Я успокоился, теперь уж будь что будет. Разумеется, с родителями ее еще не кончено, и предстоят объяснения, непонимания и трудности. Мы напишем им из Петербурга, а там уж как бог даст.

3 августа 1910 года (вторник)

Я был занят чемоданами и тем, чтобы Анна благополучно сошла, поэтому не успел ни растеряться толком, ни опомниться. Он сказал: «Bonjour mes enfants!» [18] – А потом перешел на русский: «Я вас там еще, на станции заприметил, я выходил, а вы садились. Поеду, думаю, и я с вами». Анна сказала только: «Ох». Ей не было нужды представлять, я сразу понял, кто этот господин, и дело даже не в том, что они похожи, никем другим, кроме ее отца он быть не мог. Он, по всей видимости, тоже не нуждался в том, чтобы меня ему представили. Я еще, взяв Анну за руку, соображал, как повести себя, а он уже отдавал распоряжения о своем и нашем багаже, об экипаже и гостинице. Вот и мой возлюбленный Берлин. В других обстоятельствах я снова вращал бы головой во все стороны, восхищался бы, но теперь я неотрывно смотрел на Анну. Во-первых, стараясь поддержать ее, во-вторых – ободрить себя. Зато месье Сотэн болтал непринужденно и словно вместо меня выражал восторг всему, что проезжали. В отеле Père-Souris [19], так я прозвал его, не потому, что перестал опасаться – отнюдь, и не из пренебреженья, а только на него глядя, я тоже невольно вспоминал московского мальчика, таким он мог бы стать взрослым. Так вот, Пэр-сури нанял 3 комнаты, поинтересовавшись самочувствием дочери и получив удовлетворительный ответ, пригласил нас позавтракать. «Я еще ничего не решил», – заявил он с места в карьер, как только мы уселись. И это его заявление недвусмысленно означало, что решать за нас всех будет только он. Но нового прилива тревоги я не испытал. Конечно, мне не стала безразлична наша судьба, а почему-то появилась убежденность, что ничего ужасного теперь не случится. Отец же долго и подробно разбирал наше положение, взвешивал все плюсы и минусы вступления нами в брак, задавал вопросы о моей семье, а вставая из-за стола, снова повторил свое «я еще ничего не решил», но при этом пожал мне руку. Я посмотрел на Анну, она улыбалась и моё ощущение, что все будет хорошо, усилилось. После обеда я выманил их в Грюнвальдский лес, и мы чудесно провели время. Перед сном я настоял на том, чтобы Анна поменялась со мной комнатами, и запретил ей открывать дверь, если только это не будет мой условный стук. Не исключено, что отец все еще планирует избавить ее от ребенка. Анна согласилась сделать, как я говорю, хотя у нее тоже было мое утреннее чувство, что опасность нам больше не грозит. Никто меня до утра не беспокоил, а это значит, к Анне никто не приходил.

4 августа 1910 года (среда)

Утром Анна постучалась ко мне нашим условным стуком.

– Отец приходил ко мне вчера вечером.

– Как?! Неужели он выследил нас, когда менялись?

– Нет. Он хотел говорить с тобой. Стучал и звал тебя. Я не ответила и не открыла, мне было неловко, как бы я объяснялась? Он, наверное, подумал, что ты спишь, и ушел.

Вот так обернулся мой маневр. И смех и грех. Я наскоро привел себя в порядок и пошел к отцу, узнать, чего он хотел от меня вчера. У Пэр-сури ничего нового, он задает вопросы про дядю моего, про Вольтера, а разговор неизменно начинает и кончает фразой «Я еще ничего не решил». Ну, посмотрим, сколько он будет держать такую тактику, и чем она закончится. Осматривали Берлин, были в музее, катались в лодке по Шпрее. Спать отправились каждый в свою комнату, но условного стука не отменили. И правильно сделали. Поздно вечером, я уже готовился лечь, месье Сотэн прислал за мной. Разумеется, это его «я ничего еще не решил» – только присказка. Надо думать, у него давно уж все решено по существу, но, конечно, должен он был присмотреться ко мне и уточнить детали. Пэр-сури держался со мной вежливо, не заносился, но был откровенен. Я беден и без блестящих перспектив, он богат, но дочь его в трудном положении, наш брак станет сделкой честной и справедливой. С тем он меня отпустил, пожав мне руку и оставив обсуждение подробностей до завтра. Счастливый и растроганный я побежал к Анне, постучал по-нашему и сообщил о согласии отца. Было лестно и неожиданно видеть, как бурно она выражает свою радость. Я скорее предполагал что-то вроде успокоенного вздоха или благодарного пожатия рук или сдержанных объятий – ничего подобного. Она смеялась и прыгала и я вслед за ней тоже, мы обнимались, целовались, и Анна даже повизгивала от счастья.