Смерть автора

Из записных книжек Алистера Моппера

9 ноября 1913. Мне невыносимо его высокомерие, с которым он со мной обращается; невыносимы и упрёки, которые он мне бросает. Какое право он имеет упрекать меня? В конце концов, не я выпорол до полусмерти Картера, не я повесил Райхмана, не я свёл с ума мисс Уэст. И однако — странно, но это так — я чувствую за ним смутное право на эти слова. Я чувствую, что чем-то заслужил слышать это от него — знать бы, чем…

Нет, он не политик — и это так. Он не рождён политиком; он происходит из тех времён, когда этот человеческий тип только нарождался — когда многие государи ещё садились на коня и брали в руки саблю. Быть политиком ему помешала его кошмарная честность, натворившая столько бед. Его острый и язвительный ум напрочь лишён дальновидности и практической хватки: он угодил в плен к мадьярам, простодушно доверившись им; он погубил всю свою дружину и в конце концов попал на плаху сам. Причина этого — в его физиологической неспособности заключать компромиссы с собственной совестью. Мирослав и совесть! Какое оксюморонное сочетание! Применять слово «совесть» к тому, кто уничтожил больше людей, чем я — мух! И всё-таки его совесть существует, и она куда более материальна, чем то абстрактное понятие, которое подразумеваем под этим словом мы.

Его поступки ужасны; но он следует им, исходя единственно из веления своего сердца, не поддаваясь ни теориям, ни мнениям. Он чётко соблюдает принципы, которые выработал для себя. Что толку во всей нашей европейской этике, если мы не в силах её соблюдать? Мирослав повесил Райхмана потому, что не считал это безнравственным; наше же английское общество считает, что вешать человека безнравственно, и тем не менее вешает его. А я сам? Так ли я хорошо знаю то, на что замахнулся, я, заштатный драматург, снискавший случайную славу после выхода романа? Я не помню за собой серьёзных прегрешений, но разве это результат свободного выбора? Просто у меня не было случая стать безнравственным. Собака не может сделаться поджигателем не потому, что она лучше человека, а потому, что не умеет держать в лапах спички.

Последняя запись Ингрид Штайн

11 ноября 1913. Вы сами накликали свою судьбу, мистер Эминович. Клянусь своей жизнью, я вас уничтожу. Я не отступлю ни на йоту. Возможно, вам удаётся запугать этих англосаксов; что-то вы запоёте, столкнувшись с немецкой волей! Когда Христос пятится, за дело берётся Заратустра. Я не посмотрю, сколько вам веков. Мир должен быть избавлен от твари вроде вас.

Я устроила у себя на квартире небольшую лабораторию. У торговца древностями я купила по дешёвке старинный пистолет, из тех, что заряжаются с дула, и несколько искорёженных серебряных монет, из которых я сделаю пули. Серебро не может его не пронять. Хорошо, что в Геттингене я упражнялась в стрельбе. Надеюсь попасть ему в его проклятую голову.

Из Illustrated London News

от 14 ноября 1913 года

Трагический несчастный случай оборвал жизнь Ингрид Штайн, немецкой студентки, 22 лет, находившейся в Лондоне ради изучения редких архивных материалов. Несчастную обнаружили рабочие в Докленде вчера в 5 часов утра. Она упала с моста на торчавший у воды кусок арматуры, пропоровший её тело насквозь. Смерть её была ужасна, ибо к моменту, когда её нашли, она была ещё жива и пыталась что-то говорить; при попытке снять её и доставить в больницу она скончалась. Врачи полагают, что между моментом, когда произошла беда, и смертью девушки прошло не менее 6 часов; это подтверждается и тем, что букет живых цветов, приколотый к её волосам, успел совершенно завянуть. Что привело её в Докленд с цветами в волосах, неясно; квартирная хозяйка показала, что в последние две недели покойная страдала какими-то навязчивыми идеями, о которых она, впрочем, не имеет представления. Гроб с телом фройлейн Штайн будет отправлен на её родину, в Геттинген.

Из записных книжек Алистера Моппера

17 ноября 1913. Я сижу и жду его. Странно об этом говорить, ведь за всё прошедшее время, после всего, что успело случиться, я почти возненавидел его — и всё-таки я мучаюсь, жду его. Впрочем, такое бывало много раз за десятилетнюю историю нашего с ним знакомства. Правда, он до этого не задерживался в Лондоне так долго (если не считать того страшного года — 1903). Но что бы я делал без него — без его мрачного остроумия, его сарказма, его подкупающей способности быть свободным от всего и оставаться самим собой, его умения исцелять и физическую, и душевную боль? Он даёт мне утешение, он вносит в моё сомнительное существование смысл — ради этого, право, стоит отдать несколько капель крови. Ещё наши отцы и деды лечили кровопусканием все болезни, физические и нравственные. Мне кажется, они были не столь невежественны.

Ночь с 17 на 18 ноября 1913. Ожидание не было напрасным — он пришёл. Пришёл, и даже через парадную дверь. Слишком легко одетый для такой погоды, румяный, гладко выбритый, улыбающийся как никогда. Его улыбка всегда светится подвохом; но в этот раз у него на уме было больше, чем обычно. Я гадал, что он скажет мне в этот раз.

— Здравствуй, Алистер, — произнёс он и сжал мою руку. Пожатие его, как всегда, было твёрдым и горячим. В волосах у него блестели мелкие капли дождя.

— Ты опять куда-то влип, — сказал я тревожно. Он задержал мою руку в своей; на миг его пальцы из стальных сделались успокаивающе мягкими, ласковыми; потом он выпустил мою кисть.

— У меня есть кое-что для тебя.

Только тут я заметил у него под мышкой большой грязный портфель со сломанной застёжкой, который он прижимал к себе левым локтем.

— Что там у тебя? — подделываясь под его иронию, спросил я. — Чья-нибудь окровавленная голова?

— Почти, — с улыбкой, от которой у меня мороз прошёл по коже, ответил он. Перехватив портфель на весу в правую руку, левой он вынул из него обтрёпанный блокнот без обложки и толстую тетрадь, разбухшую от газетных вырезок.

— Вот, — сказал он, протягивая мне то и другое. — Разумнее, если это останется у тебя; мне это не очень-то нужно.

— Что это? — в недоумении спросил я, взяв бумаги.

— Записки Ингрид Штайн. И досье, которое она на меня собрала.

— Кто такая Ингрид Штайн? — растерялся я. Он поставил портфель на пол и сел в кресло у камина.

— Немецкая студентка. Она была умнее многих и догадалась, кто я такой, вот только своим умом распорядиться не сумела.

— Что значит «была»? — с подозрением спросил я. — Повторяется история с Райхманом?

— Зачем же повторяться, — усмехнулся он и вынул из-за пазухи номер Illustrated London News. Ощущая какую-то странную слабость и пустоту внутри, я взял у него газету и пробежал глазами заметку. Господи!..

Должно быть, Мирослав заметил, как я побледнел, потому что тут же вскочил, подхватил меня и усадил на диван. Несильно шлёпнув меня по щеке, он укоризненно сказал:

— Что ты, право, нервный такой! В конце концов, никто не просил её открывать на меня охоту и писать доносы в полицию. Кому понравится, когда вторгаются в частную жизнь.

— Какая адская жестокость! — в потрясении проговорил я, не в силах смотреть на него. Он снисходительно глянул на меня.

— Жестокость? Наоборот, милосердие. У неё было целых шесть часов, чтобы одуматься и покаяться в своих прегрешениях. Теперь Бог, если он таков, каким мы его себе представляем, уж конечно простил её.

Волна отвращения поднялась во мне, когда я понял смысл его слов. Я отшатнулся от него, как от жуткого урода из кунсткамеры.

— Ты хочешь сказать… ты нарочно…

— Алистер, — склонив голову набок, сказал он, — посчитай, с какой долей случайной вероятности при падении с моста арматура может проткнуть тело насквозь, не задев жизненно важных органов.

— Это слишком, — устало сказал я. — Даже для тебя, Мирослав.