Книга

Эту чистоту невозможно было навязать силой — даже если бы мы обладали такой силой. Ведь она заключалась в знании, причем в знании глубоком, интуитивном, нерассуждающем, таком, которое заставляет тянуться к прекрасному и отдергивать руку от безобразного. Любого человека можно заставить под пыткой сделать все, что угодно. Но никакая сила не убедит его поверить. Нет, на словах-то он согласится даже с тем, что мать его была слониха, а отец — клоп, но велика ли цена такому согласию?

Знание безгранично, оно огромно, как мир… хотя, по сути, собрано всего лишь в одной Книге. Впрочем, в определенном смысле, хватает и десяти простых и внятных правил. А если уж совсем приглядеться, то вполне можно ограничиться и одним-единственным правилом, самым первым и самым главным: Бог един. Два слова, друзья, всего два слова, так мало и в то же время так много! Потому что из этого уже следует все остальное. Все, без остатка.

Мы несли его в себе, это знание, мы все: и мой отец, великий Раббан, и его многочисленные ученики, и Шимон с Йохананом, и я, безымянный бар-Раббан, и торговцы на рыночной площади, и рыбаки на Кинерете, и разбойники на ерушалаимской дороге, и стража у ерушалаимских ворот, и пастухи, и землепашцы, и надменные храмовые священники — мы все, весь народ. Мы получили знание прямо от его Хозяина, из рук в руки, из души в душу, оно стало частью нашего тела, еще одним органом, как сердце или печень. Оно светится в наших глазах даже помимо нашей воли и тем самым выдает нас, если мы притворяемся — из-под палки — что поклоняемся чужим идолам. Пока еще нас мало, но настанет день, когда это знание примут все, и тогда море станет прозрачным, а муть навсегда осядет на дно. Просто сейчас еще не время, не время.

— Вы — хранители, — говорил мой отец, ученый Раббан. — Помните это и берегите сокровище. Если оно пропадет, кончится и человечество. Падет на землю вода, но на этот раз не будет на ней ковчега.

Что ж, насчет необходимости беречь сокровище никто и не спорил. Зато по поводу способа сбережения имелось, как минимум, три-четыре различных мнения. Отец, как и многие другие раббаны, свои главные надежды возлагал на народ. Пока народ помнит веру, пока исполняет заповеди и соблюдает обычаи, сохранится и порученное ему знание. Значит, главное — сохранить народ, как он есть, уберечь его от яда чужих соблазнов, от языческих кумиров, от идолов и божков, от медного змия ложной мудрости и от золотого тельца ложных ценностей.

— Храните народ, — говорил Раббан. — Потому что, сохраняя народ, вы сохраняете знание. Помните: люди слабы и глупы, но и вы тоже не исключение. Ваше отличие от остальных только в том, что вы осознаете свою слабость и глупость, а они — нет. Если потребуется запереть народ за высокими стенами — заприте. Не давайте ему высунуть носа из крепости веры, не выпускайте за ворота в полный соблазнов мир. Чтобы не пропал, разбежавшись поодиночке, не растворился в общем бесформенном вареве, чтобы не пропало вместе с ним драгоценное знание, подаренное людям на Синайской горе.

Шимон, слушая это, с сомнением качал головой.

— Возможно ли запереть целый народ, уважаемый Раббан? — возражал он. — Мир не принадлежит нам, наша страна невелика, население малочисленно. Разве мы диктуем законы — даже здесь, на собственной земле? Есть ли такие стены, которые устоят перед ромайскими таранами?

— Глупости! — сердился отец. — Империи приходят и уходят, а мы остаемся. Кто помнит теперь о могучих паро из страны Мицраим? Куда исчез ужасный Ашшур? Где цари мощного Бавеля? Где Парас, где Яван, где великий Александр и его полководцы? Верно, сейчас мы под рукой ромайских императоров, но сгинут и они — есть ли в этом сомнения?

— Сила каждого народа в его родной земле, — вступался за своего товарища Йоханан. — Если нас лишат страны, изгонят и рассеят по миру, то как тогда сохранится знание?

— Не в земле сила этого народа, а в учении, — отвечал Раббан. — Он будет цел, пока держится за знание — неважно, на чьей земле и под чьей властью. Стены запретов и заповедей надежнее самых высоких крепостных валов. Разница в обычаях глубже самого глубокого защитного рва. Окружите народ традицией, опоясайте обычаями — и никакой враг не сможет прорваться внутрь.

— Но, учитель, народ можно истребить, — упрямился Шимон. — Сколько раз мы уже висели на волоске…

— Рассеянный народ трудно истребить.

— Трудно, но можно. Ведь можно?

— Бог не допустит, — твердо отвечал Раббан и вставал, прекращая разговор.

Этот аргумент всегда оказывался последним, ибо как можно было его оспорить? Вера неоспорима. Но в этом случае правы оказывались и те, кто не соглашался с моим отцом. Например, канаи — горячие головы, зовущие к оружию, к восстанию против ромаев, к освобождению страны. Для них залогом сохранения знания была именно страна, Ерушалаим и Храм в Ерушалаиме. Свое «Бог не допустит» они произносили несколько раньше моего отца — в ответ на естественный вопрос, что случится, если ромаи все-таки победят?

Или те, кто полагал, что не следует особо упираться, поскольку знание и без нас сумеет позаботиться о себе. В отличие от раббанов, они не цеплялись за устаревшую традицию, именовали многие обычаи провинциальными предрассудками и резонно недоумевали, отчего бы не перенять у других народов хорошие привычки? Например, гимнасии у яванцев или бани у ромаев.

— Если мы хотим сохранить знание, — говорили эти прогрессисты, — то нелепо замыкаться в своей замшелой скорлупе. Наоборот, нужно передать его всем, кто соприкасается с нами, всем, кому только получится. А для этого предпочтительно говорить с чужими на их родном языке, стать для них своими, близкими. И если яванцы и ромаи лучше воспринимают истину в банях, на ипподроме или в театроне, то незачем тащить их в Храм — гораздо легче просветить невежд в их привычной среде, не лишенной, к тому же, несомненной приятности и для нас.

— Позвольте, — возражал какой-нибудь возмущенный раббан. — Но отчего вы так уверены, что вас услышат? Где гарантия, что знание не пропадет, не останется незамеченным, не сгинет в хохоте пошлых комедий, в ипподромной пыли, в звоне гладиаторских мечей?

— Бог не допустит, — следовал хладнокровный ответ, и раббан смущенно замолкал, ибо, в конце концов, и его собственная цепочка доказательств неизбежно приходила к тому же.

В общем, так или иначе, с логической точки зрения, все три позиции представлялись мне абсолютно равноценными. А потому я предпочел бы вовсе не выбирать между ними, да-да, именно так, не удивляйтесь. Но увы, тогдашняя жизнь в Галиле вынуждала определиться. Возможно, кто-то из вас решит, что мой выбор заранее склонялся к мнению Раббана — просто потому, что я был его сыном. Может ли бар-Раббан противоречить Раббану? Если вы действительно так подумали, то просто слушали мой рассказ не слишком внимательно. Именно моя вынужденная присоединенность к отцу диктовала прямо противоположный вывод. Хоть чем-то я должен был от него отличаться!

Из двух оставшихся вариантов я больше склонялся к последнему, прогрессистскому. Все-таки наверняка было бы очень приятно провести день в ромайских банях или позабавиться в цирке вместе с многотысячной толпой… не знаю, не знаю… ведь мне так и не пришлось этого испытать и теперь уже точно не придется. Прогрессистский образ жизни требовал прежде всего денег, а денег у меня не было никогда. Так что поневоле пришлось остановиться на воинственных канаях. Что, конечно, вовсе не означало, что я немедленно вышел с мечом на дорогу подстерегать ромайских чиновников.

Канаев в Галиле было тогда пруд пруд, это верно, но воевали они до поры до времени исключительно языком, а попросту говоря, повсюду болтали о необходимости срочного восстания. Впрочем, кое-где доходило и до дела: собирали оружие, а то и нападали… нет, не на ромаев, а на своих, на предателей, коими полагали прежде всего прогрессистов, променявших свой народ на бани и ипподромы.

Нет, я в этом не участвовал. Вояка из меня совсем никудышный. Честно говоря, я и языком-то не очень трепал, а точнее, не трепал вовсе, ходил себе с отцом, как и прежде. О моем канаизме не знал вообще никто, кроме меня самого. Никто и подумать не мог, что смотрит не на безымянного бар-Раббана, а на тайного опаснейшего каная… зато в мечтах… о, в мечтах я представлял себя новым Еудой Маккаби, народным героем, изгоняющим из страны бесчисленные вражеские легионы. Я вступал в Ерушалаим во главе победоносного войска, и благодарная толпа славила мое имя, мое вновь обретенное, мной же самим выбранное имя: «Адам!.. Адам!..» а мой отец выходил ко мне навстречу вместе со всеми… нет, еще более восторженный, чем все, и кто-то спрашивал: