Смерть на фуршете

— Да, grus grus, — продолжал журавлеобразный, представившийся детским именем Вова. — Оперение пепельно-серого цвета, затылок синевато-серый, на темени перья почти отсутствуют. — Не думай, я специально изучал: книжку для детей хочу наваять, про птичек. Там и серый журавль у меня будет.

Ваятель, обмакнув три свернутых воедино кружевных блинчика поочередно в мед, сметану и клубничное варенье, погрузил их в рот и продолжил, при этом сохраняя внятность речи:

— Премию объявили. Научно-популярную, для младшего школьного возраста. Изучал-изучал и вдруг понял: я и есть тот самый журавль, живущий в широком поясе Старого Света, от тундры до Сиама.

Автопортрет оказался точен. Сходство с означенным видом приятелю Трешнева придавали сизо-серый костюм и серая, слегка в голубизну рубашка.

Но Трешнев не журавль. Не журавль, даже если кому-то вздумается всех его собратьев по перу отнести к виду grus grus. Он — другой. Не серый, а венценосный. Тот самый, из Красной книги. И имел он в виду всех отмеченных, окольцованных, опремированных. Он еще проявит себя, заставит о себе заговорить…

Стая между тем увеличивалась.

К Трешневу удивительной катящейся походкой, заметно пошатываясь — но притом без тарелки, вилки или хотя бы стопки — устремился коренастый лысый очкарик бухгалтерского вида.

Остановился, ткнувшись академику-метр д’отелю в живот:

— Андрюша! Как я рад тебя видеть! Ты один?

— Когда я был один, Игорь?! Но Инесса не пришла. Но, может, еще появится.

— Так ее зовут Инесса… — бухгалтерская личность понуро откатилась в толпу, по-прежнему не извлекая рук из карманов своей мешковатой куртки из черной кожи подозрительно блестящего цвета.

— Что это за Игорь? — изумилась Ксения. — Из халявщиков?

— Ну, если Игорь — халявщик, то мы все здесь просто мародеры! Классик современного нонконформизма.

— Это оксюморон, — фыркнула Ксения.

— Игорь и есть оксюморон российской словесности! Неужели ты не читала его книгу «Как я и как меня»?!

— Представь себе!

— Значит, прочитаешь. Это незабываемо. Я тебе принесу.

— А почему ты ему сказал про Инессу?

— Влюбился. Игорь влюбился. Увидел Инессу на фуршете в ПЕН-клубе и уже не отходил от нее ни на шаг.

— Но она же на полторы головы его выше!

— Она, пожалуй, и меня выше. И главное, нравственно выше. Игорь сразу почувствовал, что без Инессы в лабиринтах нонконформизма ему будет некомфортно. Теперь ходит страдает.

— А что… Инесса действительно… может еще появиться?

— Увы… — вздохнул Трешнев. — Погрязла в школьных делах. Но не мог же я так, сразу, без подготовки, разочаровать влюбленного… В отличие от нас, она и вечером занята.

Но впасть в грусть Трешневу не удалось. Многие журавли, слетевшиеся к раздаче корма, подходили поздороваться, и вскоре она запуталась в новых лицах: Боря, Леша, Паша, Саша, еще один Боря и еще один Паша. У очередного Бори она простодушно, а на самом деле — после встречи с нонконформистом Игорем — с умыслом спросила:

— Вы кто?

И вдруг как из мраморного пола выросший академик-учреводитель Академии фуршетов Владимир Караванов, прежде ею не замеченный, посмотрел на нее укоризненно и произнес:

— Ксения, ты что? Это же не только наш действительный член Академии фуршетов, но и воспетый гением русского концептуализма Всеволодом Некрасовым поэт Борис Колымагин. Читала?

Борис Колымагин с любезной улыбкой склонил голову в полупоклоне.

— Поняла. — Ксения с покорностью кивнула в ответ. — Но где же тогда Иван Телегин?

— Здесь где-то, — махнул рукой Караванов. — Только что говорил с ним. Увижу — покажу. — Он помолчал, сострадающе глядя на Колымагина. — Вообще-то «Хождение по мукам» даже экранизировали. Несколько раз.

Ксения хмыкнула:

— Ну, ребята, у вас точно без стакана не разберешь, где литература, а где как бы жизнь!

Караванов был еще без тарелки и вилки — верно, только что пришел сюда, к фуршету, как и положено члену президиума Академии фуршетов. Огляделся и двинул к опустошаемым столам.

Наполнив тарелку провиантом, вернулся Трешнев. Не один, с каким-то Петрушей. Так и сказал:

— А это наш Петруша!

Заметив непонимание на лице Ксении, наклонился к уху и назвал фамилию известного критика, по совместительству — писателя. Они все тут были всем: критиками, прозаиками, журналистами, редакторами, поэтами, переводчиками, мужьями, героями-любовниками…

Ксения неприлично долго всматривалась в представленного ей Петрушу, будто раздумывая, не ошибся ли Трешнев. В первую минуту она подумала, что он шутит. Ничего писательского во внешности Петра Болдинского не было.

«А может, и не надо тебе искать внешне писательское, Ксения? Что такого отличительно писательского надо тебе предъявить, чтобы ты сказала: “Сейчас видно писателя”? Ну, хорошо, поищу внутреннее…»

Скромный подросток, в приличествующих жизненной стезе очках, ну ладно, похожий на кого-то из поэтов так называемой пушкинской плеяды. Или на критика-радикала Ткачева, если на того надеть очки…

Игровой роман Болдинского месяц назад она пробежала по диагонали прямо у входа в главном московском книжном и решила, что эти литературные кубики не стоят даже того, чтобы брать их в руки.

И он, разумеется, тоже здесь. Кормят-то его, поди, не романы, а литературные отчеты в главном официозе страны. Ну и фуршеты тоже не лишнее…

Вдруг Трешнев, оставив ее наедине с Болдинским, рванулся к группе разномастно одетых и, прямо скажем, не очень пригожих, хотя и молодых женщин. «Мои бывшие студентки, а две из них — финалистки. Надо поздравить!»

Вновь подкатился Игорь. Не увидев Трешнева и не обращая внимания на Болдинского, обратился к Ксении:

— Инесса еще не пришла?

— Зачем вам Инесса? — неожиданно для себя самой воскликнула Ксения. — Я ее лучшая подруга.

Игорь печально сквозь сбившиеся как-то набок очки оглядел ее с макушки до шпилек и — канул среди людей.

Брошенная Трешневым, Игорем, а следом и Болдинским, сочувствующе улыбнувшимся ей на прощание и растворившимся в волнах фуршета, Ксения тоже шагнула в это бурное пространство.

— Да-а… Нехорошая квартира! — услышала совсем рядом. Дама с разворошенной рыжей шевелюрой смотрела на нее в упор, но вещала для тех, в окружении кого стояла перед столиком. — Под прикрытием своей конторы делала все, что хотела! И так просидела пять лет. Прошел конкурс, один, второй, третий… Кто победил? Она! В Нехорошей квартире! Говорила: «Придет время — и в Москву будут приезжать знатные иностранцы». Вот, приехали итальянцы и всех победили! А президентом кто будет? Понятно, кто! Несменяемая! Маргарита булгаковедения!

— Да-а-а… — ошарашенно тянули стоявшие вокруг. — Да-а-а…

Дама, окинув презрением всех и вся, включая фуршетный столик, вдруг запела:

— Счастье вдруг в тишине постучалось в двери… Бам-бам-бам…

— А пресса пишет, что там все прекрасно, обширная культурная программа, литературные вечера… — проговорила одна из слушательниц поющей.

— И фуршеты… — дополнил импозантный мужчина с седой бородкой, показывая на свою тарелку с овальными ломтиками копченого угря и маслинами.

— Пресса?! Гуманоиды еще те!.. Кстати, я написала на ее очередную книгу фельетон… Отослала: «На, читай свое произведение!» Так она и это проглотила… Те еще гуманоиды! И эти все… гуманоиды!..

Нет, ей никогда не удастся разобраться в этой лукавой литературной жизни, даже просто понять, за что дают «Щедринку». Ревниво поглядывая на Андрея, целовавшегося со своими питомицами, Ксения выбрала самую неприметную и одинокую финалистку. Преодолевая смущение, вступила с ней в беседу.

Биография Надежды Муромцевой оказалась такой же простой и печальной, как и ее простая и печальная — в оценке жюри — повесть о современном Иудушке Головлеве. Сама она из Рязани, материал автобиографический. Ну, не на сто процентов, конечно, — в жизни все было намного печальнее, и, если бы она написала, как в жизни, ей бы просто никто не поверил.