Черные собаки [= Черные псы]

Когда все наелись, мэр закончил свой рассказ:

— Нас вот за этим самым столиком сидело человека три или четыре, вечером, после работы, и вдруг видим — бежит по улице в нашу сторону мадам Бертран. Вид у нее был — просто жуть. Одежда вся порвана, из носу течет кровь, а на лбу ссадина. И еще она кричала, то есть говорила, но очень неразборчиво, и бежит прямо сюда, вот по этой лестнице и в дом, ищет мадам…

Мадам Орьяк сказала очень быстро:

— Ее изнасиловали в гестапо. Извините, мадам. — И она положила руку на руку Джун.

— Мы все именно так и подумали, — сказал мэр.

— И правильно подумали, — решительно произнесла мадам Орьяк.

— Но потом-то выяснилось совсем другое. Пьер и Анри Сови…

— Пьянчуги!

— Они видели, как было дело. Извините меня, мадам, — в сторону Джун, — но они привязали Даниэль Бертран к стулу…

Мадам Орьяк с силой ударила рукой по столу:

— Эктор, я тебе по-хорошему говорю. Я не позволю, чтобы эту историю рассказывали при…

Но Эктор обращался уже только к Бернарду:

— Это не гестаповцы ее изнасиловали. Они для этого использовали…

Мадам Орьяк вскочила на ноги:

— Ты немедленно выйдешь из-за моего стола, и больше не есть тебе в этом доме и не пить!

Эктор замялся, потом пожал плечами и уже успел наполовину встать со стула, когда Джун спросила:

— Что они использовали? Что вы имеете в виду, мсье?

Мэр, которому так не терпелось поведать эту историю, услышав прямой вопрос, пришел в замешательство.

— Необходимо принять во внимание, мадам… Братья Сови видели это собственными глазами, через окно… А потом до нас доходили слухи, что подобное происходило во время допросов и в Лионе, и в Париже. Если по правде, то животное можно так натаскать…

И тут наконец мадам Орьяк взорвалась:

— По правде, говоришь? Поскольку я тут единственный человек, единственный на всю деревню, кто знал Даниэль, я скажу тебе, как оно будет по правде!

Она выпрямилась во весь рост, вся дрожа от еле сдерживаемой ярости. Позже Бернард вспомнил, как подумал в тот момент: не поверить этой женщине нельзя. Мэр по-прежнему стоял в полуприседе, отчего вид у него сделался совершенно раболепный.

— Правда в том, что братья Сови — это парочка алкашей, а ты и твои приятели терпеть не могли Даниэль Бертран, потому что она была красивая, и жила одна, и не считала, что обязана что-то такое вам или кому бы то ни было объяснять. А когда весь этот кошмар с ней приключился, вы что, помогли ей, защитили от гестапо? Ничуть не бывало, вы приняли их сторону. Ей и так было плохо, а вы еще эту историю придумали, поганую эту историю. Вы все… с какой готовностью вы поверили двум этим пьяницам! Столько удовольствия вам эта история доставила! Еще бы, такое унижение для Даниэль! Вы же потом только об этом и говорили. Так и выжили бедную женщину из деревни. А она-то стоила побольше, чем вы все, вместе взятые, и позор вам всем, а тебе пуще прочих, Эктор, с твоим-то положением. И вот что я тебе теперь скажу. Я не желаю, чтобы впредь об этой мерзкой истории даже речь заходила. Ты понял меня? Никогда!

Мадам Орьяк села. Мэр, поскольку в спор с ней вступать он не стал, видимо, решил, что заслужил право последовать ее примеру. В наступившей тишине стало слышно, как Моник моет на кухне посуду.

Джун откашлялась.

— И собаки, которых я видела сегодня утром?..

Голос у мэра был тише некуда.

— Те самые, мадам. Из гестапо. Видите ли, потом все так быстро переменилось. Союзники высадились в Нормандии. Когда они начали наступать, немцы стали выводить отсюда войска на север, к линии фронта. Та группа, которая была здесь, не делала ничего, кроме запугивания местных, так что их отправили в числе первых. А собаки остались здесь и одичали. Нам казалось, они сами сдохнут, но они приноровились таскать овец. Два года уже нет с ними сладу. Но вы не беспокойтесь, мадам. Сегодня к вечеру этих двух наверняка пристрелят.

И, в полной мере восстановив чувство самоуважения сим рыцарственным обещанием, мэр снова выпил до дна, налил себе еще и поднял стакан:

— За мир!

Но быстрые взгляды в сторону мадам Орьяк показали, что сидит она, по-прежнему скрестив руки на груди, и потому тост мэра принят был довольно сдержанно.

После коньяка, вина и сытного обеда мэру так и не удалось в тот вечер составить из местных жителей поисковый отряд и отправить его в долину. И к следующему утру тоже ничего в этом смысле не изменилось. Бернарда это раздражало. Он по-прежнему был настроен на поход, ему хотелось пройти по тем местам, которые видел, стоя у дольмена де-ля-Прюнаред. Сразу после завтрака он вознамерился отправиться к мэру. Но Джун была даже рада вынужденному безделью. Ей было о чем подумать, и утомительные переходы на своих двоих не казались ей особо привлекательными. Домой ее теперь тянуло еще сильнее, чем прежде. И теперь у нее для этого было прекрасное основание. Она постаралась объяснить Бернарду, что, даже если она увидит обеих собак мертвыми у собственных ног, желания идти в Наваселль у нее от этого не прибавится. И мадам Орьяк, которая за завтраком лично обслуживала их столик, тоже прекрасно ее поняла. Она рассказала им о тропинке, «doux et beau», [40]которая ведет в южном направлении к Ла Вакери, потом взбирается на холм и уже оттуда спускается с Косс к деревне под названием Ле Сальс. А еще примерно в километре оттуда находится Сан-Прива, где живут ее двоюродные сестры, которые с превеликим удовольствием и за минимальную плату устроят их на ночь. А потом за день они не торопясь дойдут до Лодева. Проще некуда! Она нарисовала план местности, записала имена и адреса своих кузин, наполнила водой фляги, дала каждому на дорогу по персику и даже проводила их до этой самой тропинки, прежде чем расцеловать их в обе щеки — в те времена для англичан обычай более чем экзотический, — а Джун еще и крепко обняла на прощанье.

Косс де Ларзак между Сан-Морис и Ла Вакери — местность и в самом деле более приятная, чем кустарниковая пустошь дальше к западу. Я сам не раз и не два ходил по ней. Может быть, просто потому, что хутора стоят здесь значительно ближе друг к другу и их облагораживающее воздействие на окружающий пейзаж сказывается в полной мере. Возможно, дело в издревле идущем влиянии полье,доисторического речного русла, идущего под прямым углом к Горж. Узкая тропинка, почти тоннель, проложенная в зарослях шиповника, проходит мимо росяного пруда [41]на лужайке, разбитой одной эксцентрической дамой как пастбище для старых и не пригодных к работе ослов. Где-то неподалеку молодые супруги легли, отыскав тенистый уголок, и тихо — ибо кто знает, кому взбредет в голову пройти по тропинке, — возобновили сладостное и бесшабашное единение двухнощной давности.

В деревню они вошли ближе к полудню. Ла Вакери стояла когда-то на большой почтовой дороге из Косс в Монпелье — до того, как в 1865 году проложили дорогу из Лодева. Как в Сан-Морисе, там до сих пор есть отель-ресторан, там Джун с Бернардом и сели на узеньком тротуаре на стулья спиной к стене, потягивая пиво и прикидывая, что бы им заказать на обед. Джун снова молчала. Ей хотелось поговорить о цветном ореоле, который она не то видела, не то чувствовала, но она была уверена, что Бернард попросту от нее отмахнется. Еще ей хотелось обсудить рассказанную мэром историю, но Бернард еще раньше дал понять, что он не верит в ней ни единому слову. Ей совсем не хотелось вступать в споры, но и в молчании была заложена толика обиды, которая в последующие несколько недель станет куда ощутимее.

Неподалеку, там, где от главной улицы отходила боковая, стоял чугунный крест на каменном постаменте. Англичане сидели и смотрели, как каменщик вырезает на нем дюжину новых имен. В дальнем конце улицы, в глубокой тени дверного проема стояла молодая женщина в черном и тоже смотрела на каменщика. Она была очень бледной, и поначалу им показалось, что она страдает от какой-то неизлечимой болезни. Она стояла совершенно неподвижно, придерживая одной рукой краешек головной накидки, который закрывал ей нижнюю часть лица. Каменщика ее взгляд, судя по всему, смущал, и он старался держаться к ней спиной. Примерно через четверть часа из дома, шаркая обутыми в ковровые тапочки ногами, появился старик в рабочей блузе, не говоря ни слова, взял ее за руку и увел за собой. Когда владелец ресторана вышел, чтобы поставить на их стол салат, он кивнул на другую сторону улицы, на опустевший дверной проем, и сказал по-французски: