Под розой

Петра замолчала и уставилась на меня.

— Понимаешь, я все это время стояла и месила тесто для новой порции плюшек. И тут я поворачиваюсь и вижу, что Ханс сидит и читает газету. Он чувствует на себе мой взгляд, отрывается от газеты, смотрит на меня, широко улыбается… и говорит…

— Что говорит?

У Петры на глаза навернулись слезы.

— Он говорит… говорит, что у нас…

— Ну?!

— Он говорит… что теперь у нас будут вывозить мусор круглый год.

— Мусор?!

— Ага. Ты же знаешь, мы живем тут только летом, а когда приезжаем зимой, всегда встает проблема — куда девать мусор. Ну, обычно мы складывали его в пакеты и ночью распихивали по соседским помойкам. И теперь Ханс, не сказав мне ни слова, по своей собственной инициативе организовал нам вывоз мусора круглый год. Это, конечно, хорошая новость. Но представь себе, он сидит тут, впервые за несколько недель открывает рот и сообщает, что организовал вывоз мусора, когда я только что сказала, что боюсь умереть. А я еще пекла ему плюшки! И тогда…

— И тогда?

— Тогда я схватила с плиты кастрюлю, встала перед ним и сказала: «Вот тебе твой вывоз!», и опустила — то есть, я, конечно этого не сделала, я просто стояла и держала кастрюлю в руках, а Ханс вдруг приподнялся и стукнулся о кастрюлю. А потом рухнул на пол, и потекла кровь. Я не знала, что делать. Мне надо было следить за плюшками. Я думала, он встанет, но он все не вставал, и когда я снова на него взглянула, кровь текла уже медленнее, и я решила, что он умер, и испугалась. И тут я обнаружила, что сама тоже вся в крови: и руки, и одежда — всё. И я пошла в душ. А когда вернулась в кухню, Ханс уже встал. И я вышла из себя. «Собирай свои манатки и проваливай! — завопила я. — Вон из моего дома!», — крикнула я, хотя дом записан на Ханса. И он вылетел из комнаты и вернулся с сумкой. «Я буду у сестры», — сказал он и ушел. И я не знала, что делать, и позвонила тебе.

Я боялась даже подумать, почему она позвонила именно мне. Кровь на ковре напоминала не только о Бустере, но и о том, другом случае… Я прекрасно знала, что делать, но не могла показать это Петре. Я сделала глубокий вдох и взяла ее за пахнущие тестом руки.

— Думаю, для начала нам надо все убрать. Это поможет тебе успокоиться.

Петра смотрела на меня непонимающе. Я подавила желание выругаться.

— Петра, как бы там ни было: Ханс ударился об кастрюлю или ты ее на него уронила… кастрюля-то все равно была у тебя в руках. И врач заподозрит неладное, когда к нему обратится женатый мужчина и скажет, что ударился кастрюлей. Есть риск, что Ханс обратится и в полицию, а ты у нас старовата для тюрьмы. Там, знаешь ли, не подают свежие плюшки. Но если мы уничтожим все улики, останется только твоя версия событий против слов Ханса. Это увеличит твои шансы выйти сухой из воды.

Я намеренно выбрала грубые слова, чтобы Петра осознала серьезность ситуации. И похоже, это подействовало. Она сидела молча несколько минут, а потом впервые в жизни начала говорить полными предложениями, четко и ясно:

— Тогда надо все помыть и пропылесосить. Потом протереть тряпкой полы отсюда до спальни, где Ханс собирал сумку, — вдруг где-то остались следы крови.

Мы достали пылесос, тряпки и чистящие средства, распределили обязанности и принялись за уборку. Петра сунула ковер в стиральную машину, заметив: «Думаю, тетушка была бы на моей стороне». Мы вымыли и насухо вытерли пол. Теперь кухня просто сияла чистотой. Петра посмотрела на меня и улыбнулась.

— Как здорово получилось. Я вообще-то люблю заниматься уборкой. Приятно пройтись пылесосом: когда он шумит, мне не так одиноко. Но я редко убираю так тщательно, как сегодня. Уже и забыла, как это весело.

Я решила, что она теряет остатки разума. Но она словно прочитала мои мысли и пошла в атаку:

— Ты спокойна, словно с тобой уже случалось подобное! Я правильно сделала, что позвонила тебе. У меня всегда было подозрение, что тебе не впервой видеть покойников.

Ее догадки меня пугали. Я решила ничего не отвечать, сделав вид, что занята уборкой. Закончив, мы устало рухнули на стулья. Петра налила нам чаю и кофе, и мы взяли еще по плюшке. Так мы сидели несколько минут. На улице было темно, как ночью, где-то вдалеке сверкали молнии. Петра вздохнула:

— Знаешь, Ева, чем больше я об этом думаю, тем больше мне хочется воскликнуть: «Наконец-то!». Я хочу сказать, тишина, когда ты одна дома, — это одно, а когда с тобой не разговаривают — совсем другое. Это как экзема, которую так и хочется почесать, и хотя знаешь, что будет только хуже, все равно не можешь удержаться и расчесываешь до крови. Ханс доводил меня своим молчанием до того, что я уходила в ванную, включала воду и кричала. Иногда он за весь день произносит не больше двух-трех фраз. Больше мне не придется это делать. Теперь я могу расслабиться и помолчать.

Я ничего не ответила. Петра была в прекрасном настроении. Истеричка в грязном халате исчезла, теперь передо мной сидела совсем другая женщина — пока я заканчивала уборку, она успела вымыть голову, и волосы у нее завивались в локоны.

— У вас со Свеном все по-другому, — продолжила она. — Вы разговариваете. Но ведь вы знаете друг друга давно и прожили вместе гораздо дольше, чем мы с Хансом. Иногда это кажется мне странным. Он ведь…

— Нет.

— Я знаю, но все же иногда думаю об этом.

— О чем?

— О том, как исчезла твоя мама. А ты решила остаться здесь. И появился Свен…

— А что в этом странного? — спросила я с показным равнодушием, до боли сцепив пальцы под столом.

— Странно, что она исчезла именно тогда, когда мы все думали, что ты уедешь в Англию. И вдруг выясняется, что это не ты, а она уезжает, и она ни с кем не попрощалась, и…

— Она мне писала. Тебе это известно.

— Да, — кивнула Петра, — из Германии и Франции, из Англии и самых неожиданных мест, так? Пока она…

— Да.

— Она была плохой матерью. Тебе было нелегко с ней. Об этом мало кто знал, но я-то все видела.

Я знала, что она все видит. Именно поэтому мы с ней и дружим всю жизнь, хотя временами ее болтовня выводит из себя. Петра помогала мне с Сюзанной, когда я работала в бюро путешествий и ездила в командировки по всему миру, и я всегда буду ей за это благодарна. Но сейчас ее слова причиняли мне боль. Я хотела уже попрощаться, как Петра вдруг сменила тему:

— Как думаешь, ты умеешь любить? По-настоящему? Так, что чувствуешь это каждой клеточкой своего тела?

«I wonder if you still look the same, or has the flower whose delicate beauty I once sat and watched now bloomed into perfection?» [5]

— Знаешь, что я думаю? — Петра не ждала ответа: она не слышала того, что звучало сейчас у меня в голове, а внутренний голос отказывался молчать, и слышать его было невыносимо больно. — Что не умею любить. Я пыталась, но у меня так ничего и не получилось. Я поступаю с любовью так же, как с плюшками. Сыплю все ингредиенты в миску: немного заботы, немного похвалы, немного восхищения, добавляю специи — и получаю тесто. Мне кажется, что если тесто (или любовь) как следует замесить, они станут мягкими и податливыми, и из них получатся чудесные плюшки. Этим я всю жизнь и занимаюсь. Вымешиваю. Поэтому вполне логично, что все это произошло как раз тогда, когда я пекла плюшки, а Ханс меня не слушал, хотя я так хорошо месила тесто.

— Надо было отрезать ему уши.

Рука Петры с плюшкой застыла на полпути ко рту.

— Ева, иногда я тебя начинаю бояться.

— А кто стукнул мужа кастрюлей и выставил из дома? Это тебя нужно бояться, Петра.

Она что-то пробормотала, разглядывая плюшку.

— Я пошутила, — поспешно добавила я. — Я хотела сказать, что чисто гипотетически ты могла бы отрезать ему уши и положить в мешочек. Потом, когда тебе хочется поговорить, доставала бы и разговаривала с ними. У него не было бы возможности заткнуть уши или сбежать, а у тебя всегда был чуткий и внимательный собеседник.