Допустимые потери (Пер. И. Полоцк)

— Я тоже так думаю, — сказал Оливер, — Вы говорила Роджеру, что он арестован?

— Нет. Наверно, я была неправа, но мне не хотелось ворошить старые грязные воспоминания. Скажу сегодня вечером. Так же я посоветую ему отключить автоответчик и в следующий раз, когда позвонит Заловски, договориться с ним о встрече. Роджер — храбрый человек, и лучше, если он будет точно знать, что его ждет. А так он в пустоте, в вакууме. Конечно, он видит опасность за каждым углом, но он не знает, как себя вести, и это его гложет. Я пытаюсь делать вид, что ничего не замечаю, но если он мечется по сне, сражаясь с тенями, а потом почти каждую ночь в одиночестве сидит до рассвета…

— И это начинает сказываться на его внешнем виде, — сказал Оливер. — Я никогда раньше не видел его в таком напряжении, таким измотанным. Скапливается работа, а он к ней и не притрагивается. Я стараюсь взять на себя как можно больше, но я всего лишь солдат, а не офицер, и когда надо выносить решение, он единственный, кто может это сделать. Но… — встревожился Оливер, — мне не нравится идея, чтобы он пошел в одиночку на встречу о с кем бы там ни было и, возможно, в темноте, в пустынном месте…

— Он не будет один, — ровно сказала Шейла. — Я пойду вместе с ним.

— Шейла, — запротестовал Оливер, — этот тип может быть убийцей.

— Тогда мы это и выясним, — сказала она. — Ну, а что вы можете предложить в этой дикой ситуации?

— Боюсь, что ничего толкового, — ответил Оливер. — Я было подумал о Макендорфе. Он очень груб и бросается на вас как бешеная собака, и если можно судить о человеке по тому, как он пишет, то у него есть явная склонность к насилию. С другой стороны… — Раздумывая, он облизал губы и стал похож на ребенка. — С другой стороны, единственный, на кого я могу подумать, это Гиллеспи.

— Вот это новость, — сказала Шейла, — Роджер всегда высоко оценивает его.

— Оценивал! — поправил ее Оливер. — После его первой книги. Она была прекрасна. Затем он слетел с катушек. Маниакально-депрессивный психоз, паранойя, шизофрения, называйте как хотите, вот что с ним приключилось. Когда он принес нам свою вторую книгу, Роджер решил, что эго какой-то вид сумасшествия. Он заставил и меня прочитать ее, прежде чем говорить с парнем. Она представляла собой сущую чепуху, триста страниц ерунды. В ней не было ни малейшего смысла. Когда Гиллеспи пришел к вам поговорить о книге, казалось, что и он сам ничего не понимал. Вероятно, он находился на пике одного из своих маниакальных периодов, беспрестанно хохотал, носился по конторе, размахивая руками и крича, что его книга — величайшее произведение со времен Джойса и что он получит за нее Нобелевскую премию. Прежде чем кто-либо из нас успел вставить хоть слово, он начал говорить, что за ним охотится и ФБР, и ЦРУ, и русские, и евреи, потому что он обладает атомными секретами, которые они хотят под пытками вырвать у него. Люди снабжают его информацией, и он уверен, что у него есть много друзей-шпионов, которые участвуют в гигантском заговоре против него. Но и для них наступит день Страшного Суда. Но тем временем они натравили на него жену, и она в припадке безумия попыталась убить его, а когда ей это не удалось, она, взяв двух детей, ушла от него. Ну, это был денек… фу!

— Что за мир, в котором мы живем, — сказала Шейла. — Что мы за люди! Нам достаются такие дни, мы переживаем тяжелые сцепы, скидываем с лестницы опустившегося больного мальчишку, затем принимаем душ, обедаем, отправляемся на концерт, слушаем Бетховена, восхищаемся пьесами. Мы занимаемся любовью, беспокоимся о наших банковских счетах, забываем голосовать, готовясь к праздникам… — Она скривила губы, словно воспоминания о всех праздниках не доставляли ей удовольствия. Затем, покачав головой, спросила: — И что вы сделали с этим бедным сумасшедшим и его рукописью?

— А что бы вы сделали? — ответил вопросом на вопрос Оливер.

— Наверное, то же, что и вы с Роджером, — устало сказала Шейла, — что бы там ни было.

— Мы попытались успокоить его. Мы сказали ему, что прочитали книгу, но, прежде чем показывать ее издателю, над ней надо еще поработать, что в ней есть некоторые главы, трудные для понимания. — Оливер поднял свой стакан с кальвадосом, посмотрел сквозь него и прищурился, словно в этой бледно-золотой выжимке из яблок он мог найти какое-то решение дилеммы Гиллеспи. — Он радостно воспринял наши слова. Он сказал, что мы, его бедные друзья, погрязшие в житейской чепухе, конечно же, не могли воспринять его книгу, написанную для гораздо более прекрасных и тонких душ, которые будут обитать на этой земле через столетия. В сущности, он очень рад, что мы не поняли его книгу, в противном случае он бы решил, что его постигла неудача, а книгу его мы сможем понять, когда много раз умрем и возродимся в новом воплощении. Вся его тирада прерывалась взрывами хохота. Я оказываю вам честь, сказал он. Вы пророки моей божественной сущности. Передайте рукопись Чарльзу Бернарду, моему издателю, он тоже ощутит прикосновение божественной благодати, и вы навечно останетесь в анналах литературы. Затем он продекламировал целый сонет о том, что ни медь, ни гранит не переживут эти величественные ритмы.

— Роджер не говорил мне об этом ни слова, — сказало Шейла.

— Он никому ничего не говорил об этой истории и взял с меня клятву, что я буду держать язык за зубами. Он не хотел усугублять беду этого человека, рассказывая, что он окончательно свихнулся. Так что сейчас я говорю об этом в первый раз.

— А что Роджер сказал самому Гиллеспи?

— Что он мог сказать? — Оливер пожал плечами. — Он обещал, что сам передаст рукопись Бернарду следующим же утром. Затем очень мягко и тактично посоветовал Гиллеспи, что, может быть, ему имело бы смысл поговорить с психиатром. Гиллеспи с подозрением посмотрел на него. Психиатры в одной лиге с теми, сказал он, они выскабливают у писателей мозги и оставляют одни пустые черепа. Он посмотрел на часы на левой руке, затем на часы на правой и еще вынул из кармана третьи часы. Говорил он шепотом, словно посвящал нас в какой-то большой секрет. Подмигивая нам, он признался, что на одних время вашингтонское, на других московское, а на третьих — иерусалимское. Пора идти, сказал он, и не столько вышел, сколько, танцуя, покинул нас.

— Роджер в самом деле передал рукопись мистеру Бернарду на следующее утро? — спросила Шейла.

— Так он и сделал. Он всегда держит слово, даже по отношению к полным лунатикам. Бернард спросил его, что он думает о книге, и Роджер ответил: «Я воздержусь. Прочитайте ее сами». Через два дня Бернард нам позвонил. Он сказал, что книга совершенно неприемлема, так он и сказал — неприемлема. Человек он вежливый, а то мог бы сказать значительно больше. На следующее утро специальный посыльный вернул нам рукопись. Мы не имели представления, где живет Гиллеспи, он говорил нам, что у него есть много убежищ и он никогда не спит в одной постели две ночи подряд. Нам оставалось только ждать. Наконец Гиллеспи явился в контору. День был дождливый, но он был без шляпы и пальто и выглядел так, словно его только что вытащили со дна морского. Он попросил аванс. Когда Роджер объяснил ему, что аванса не будет и что он вынужден вернуть рукопись, Гиллеспи сначала воспринял это философски. У них есть глаза, сказал он, но они не видят. Затем его стали одолевать подозрения. Бернард оказался лицемерным другом, которого он переоценивал. Переоценил он и Роджера. Каббала, произнес он, всюду и всегда пускает свои дьявольские корни, но в день Страшного Суда это ядовитое дерево будет вырвано. Внезапно он стал говорить на псевдобиблейском языке. Он взял рукопись, которая лежала в картонной коробке, и вышел. Лило все сильнее, и если пройти два квартала под этим ливнем, рукопись в коробке просто превратится в размокшую массу. — Оливер допил свой кальвадос. — Еще? — спросил он.

— Нет, спасибо, — сказала Шейла. — Так и закончилась сага о мистере Гиллеспи?

— Не совсем, — ответил Оливер. — Примерно через неделю он снова пришел в контору опять просить аванс. С тех пор, как мы виделись, он, кажется, не брился и, должно быть, спал на скамейках в парке и в ночлежках, потому что одежда его превратилась в грязные лохмотья.