Розы и хризантемы

— Неужели? Ниночка, мамочка, неужели она? Ты сохранила?.. — Тетя Тамара смеется, обнимает маму за плечи.

— Да. Представь себе, завалялась на антресолях. То ли не заметили, то ли не заинтересовались.

— Ах, какое лицо! Что за чудо! Ниночка, ты посмотри, какое спокойствие. Настоящая пани! Ниночка, надо ее повесить.

— Ты смеешься? Где — в этой комнате?

— Ах, как жалко! Ниночка, неужели мы ее внучки?

— Вы — правнучки, — поправляет с сундука бабушка. — Внучка — это я.

— Уже коробится… Боже, как потрескалась! И тут тоже, — огорчается тетя Тамара.

— Что ж тут удивительного — ей скоро сто лет.

— А рука! Ниночка, ты посмотри на эту руку — как живая…

— Да, и поза, осанка. Теперь уже не встретишь такой фигуры.

— Какое достоинство! И как это удалось нарисовать!..

— Что ж, были прекрасные художники. А умение держаться воспитывалось с детства. Это нынешние все кривобокие и косолапые, не знают ни встать, ни сесть. Чумички. В прежние времена порядочную женщину можно было отличить по одному жесту, по одному взгляду. Она вообще была исключительно интересным человеком. Так тонко все описывает: и свою молодость, и отношения с любимым человеком. Никакого тебе ханжества, никакого кривляния. Удивительно правдиво и в то же время деликатно.

— Хороша деликатность! — кряхтит бабушка. — У мужа под носом шашни развела!

— Чья бы корова мычала, а твоя бы помолчала! Сама привела к нам в дом этого идиота Жоржа.

— Я не привела! Я через Святейший Синод разводилась. А после в церкви венчалась!

— Какая разница!

— Ого!

— Ты через Святейший Синод разводилась и, между прочим, на всю жизнь с отцом рассорилась, а она — в отличие от тебя — и с мужем сумела сохранить прекрасные отношения.

— Мужу рога наставила и с нехристем путалась! — не уступает бабушка.

— Почему с нехристем? — удивляется тетя Тамара.

— Он был сын управляющего, еврея. Но какое это имеет значение? Он получил прекрасное образование. Где-то за границей, в Германии кажется.

— Ниночка, как я тебе завидую, что ты можешь все это прочесть!

— Что ты имеешь в виду?

— Ну вот — дневники ее, записи.

— А, да…

— А мы уже ничего не понимаем.

— Ну почему? Тетя Надя говорит по-польски.

— Говорит немного, но не читает. А ведь они были чистокровные польки — и наша бабушка, и ее мать.

— Еще бы! Кстати, там большая часть написана по-французски, — вспоминает мама.

— Грех! — изрекает бабушка. — Будет гореть в геенне огненной!

— Что грех? Что — грех?

— При живом муже путаться с любовником!

— Помолчи, пожалуйста. Только твоих дурацких сентенций не хватало.

— Нехристь и младше ее! Зарился на богатство, а остался с носом!

— Какое богатство? Что ты выдумываешь! Он же не собирался на ней жениться.

— Вот Бог и наказал!

— Тебя он тоже наказал — несмотря на твой Святейший Синод.

— Меня — другое дело.

— Не другое, а то же самое. И вообще, надоело все это слушать! Не желаю с тобой разговаривать. Между прочим, Тамарочка, ты бы там в Сибири могла, верно, отыскать каких-нибудь наших родственников. Поскольку фамилия известна…

— Что ты, Ниночка! Кого там искать! Каким образом? От нашего Кривошеина до Томска двести верст.

— Наверняка кто-нибудь остался. Они тогда, в шестьдесят третьем году, когда их выслали, увезли с собой — точно не помню — не то троих, не то четверых детей. Только старшей дочери разрешено было остаться — поскольку ей уже исполнилось шестнадцать. При условии, что выйдет замуж. Лучше ей было, конечно, ехать со всей семьей в Сибирь, чем связать свою жизнь с этим идиотом и самодуром.

— Ах, Ниночка, зачем ты так говоришь! — пугается тетя Тамара. — Он же наш дед!

— Что с того, что дед? Тупое безграмотное животное. Загнал жену в гроб. Такая милая была женщина — нежная, красивая. Сколько мы ни приезжали, всегда встречала нас в одной и той же шали с цветами. Я как-то даже представить себе не могу ее без этой шали.

— Я ее совсем не помню, — вздыхает тетя Тамара.

— Как ты можешь помнить? Я, думаю, в возрасте Светки была, когда она умерла. Хорошо хоть дневники сохранились.

— Как, Ниночка? Разве она тоже вела дневники?

— Конечно. Все, бедная, обращалась мысленно к матери. Та ведь ничего, можно сказать, ей не оставила — кроме этой картины да пары серег. Имение было конфисковано…

— А что же этот ее возлюбленный — я имею в виду прабабушку, — он же в Польше остался? Мог бы как-то позаботиться о ее дочери…

— Ах, Тамарочка!.. Что значит — мог? Он же, по сути дела, был совершенно чужой человек. Ты ведь знаешь, как это у мужчины — расстались, и кончено. С глаз долой, из сердца вон. К тому же дед увез ее в Минск. Так что и следы затерялись. Да, горькая была жизнь, хуже некуда — тупица муж и пятеро детей… Ни единого светлого дня, одни слезы… И скончалась в сорок семь лет. А он через месяц уже привел другую.

— Не в сорок семь, а в шестьдесят! — говорит бабушка.

— Не выдумывай! Какие шестьдесят? Если бы ей было шестьдесят, она бы выглядела старухой, а я помню ее интересной, моложавой женщиной.

— Ха, она была моя мать, а не твоя, значит, я лучше знаю!

— Ну конечно! Ты всегда все лучше знаешь, а сама даже собственного возраста не помнишь.

— Зачем я буду помнить? Ей не могло быть сорок семь. Когда Макс погиб, ей уже было пятьдесят! Она родилась до Турецкой войны.

— Глупости, при чем тут Турецкая война? — не уступает мама. — Мне и дед говорил, что ей было сорок семь.

— Дедушку я помню, — смеется тетя Тамара. — Щупленький такой старичок. Все дразнился: «Иди, внученька, за меня замуж! Чем я не кавалер?»

— Еще бы не кавалер, на двадцать лет жену пережил.

— Он был дурак! — говорит бабушка. — Схватил палку, и ребенка палкой!

— Да? А зачем ты высовывалась в коридор голая?

— Не голая, а в рубашке.

— Какая разница!

— Если ребенку интересно, кто пришел! А он схватил палку и ребенка палкой, палкой!

— Какой же ты была ребенок? Пятнадцать лет, вполне взрослая девушка.

— Ты не знаешь, Ниноленьки.

— Почему же я не знаю? Я эту историю двадцать раз слышала. Когда он жил у нас в Таганроге, ты без конца его попрекала этой палкой.

— Только дурак может бить ребенка палкой!

— Перестаньте, тетенька, — страдает тетя Тамара, — он же ваш отец.

— Что ж, что отец? Тем более должен жалеть родное дитя!

— Что он был идиот, так это верно, — говорит мама. — Как почитаешь записи его жены, так волосы дыбом встают. Но знаешь, Тамарочка, я все-таки продолжаю об этом думать — пока еще не поздно, надо их поискать…

— Кого, Ниночка? Что ты, мамочка! Сколько лет прошло…

— Должны быть внуки, правнуки…

— Ниночка, да ты, видно, не представляешь себе, что такое Сибирь! Это же тысячи верст! Дичь, глушь… Живем в лесу, как медведи. Хуже, чем медведи! Почты месяцами не получаем. Где уж тут помнить, кто ты и откуда… Выехать зимой на санях можно, летом по реке есть два рейса — за весь сезон, — а весной и осенью вообще отрезаны от мира. За год-то в дикарей превращаемся, а они там почти сто лет… Что ты! Да и что у нас с ними общего?

— Может, ты и права, — вздыхает мама. — Не знаю, как в Сибири, но в Красноуфимске этом проклятом действительно люди хуже собак — такая черствость, такое бездушие…

— У нас и за околицу-то страшно выехать. Кругом лагеря, лагеря…

— Это что же, что-то вроде острога? — спрашивает мама.

— Бараки, вышки, колючая проволока вокруг…

— Но как же можно в такой мороз держать людей в бараках?

— Что ты, Ниночка, они там вообще уже не люди! Представляешь, когда делили лагеря на мужские и женские, так женщины взбунтовались, навалились на ограду и буквально смели ее. Кинулись к мужчинам.

— Ужас!.. Но откуда же все-таки такой разгул преступности? Конечно, революция, Гражданская война, беспризорность, но тем не менее… Прежде ведь никогда ничего подобного не было.