Антология современной азербайджанской литературы. Проза

И все это, вместе взятое: его работа, пациенты, лечение, материальное благосостояние, покой в семье, мечты о будущем сына, свежий воздух дачи, работа в саду, субботы, проведенные с Офелией, дружеские пирушки, преферанс, нарды, видеофильмы, — ограждало Оруджа от всех волнений жизни. И ему, собственно, не было дела, что там, за стеной его окрестности — как течет, вскипает, вспенивается жизнь, льется ли кровь, текут ли слезы… Возможно, что даже неосознанно срабатывал инстинкт самосохранения. Таким способом Орудж как бы предохранял себя от превратностей судьбы, несовершенства мира, которое еще никому не удавалось исправить, Оруджу тем более. Это была своеобразная форма спасения, желание жить беспечно и весело в этом недолговечном мире, куда мы заброшены не по своей воле.

Орудж не жаловался ни на здоровье, ни на сон. Обычно ложился в одиннадцать или половине двенадцатого, вставал в семь, самое позднее в половине восьмого: делал зарядку, мылся под холодным душем — летом и зимой, в любую погоду. Но в последнее время что-то напала на него бессонница. В полночь вдруг проснется и не спит до утра, ворочается с боку на бок. В голову лезет всякая чертовщина. Накатывает вдруг ужас от того, что жизнь неуклонно движется к закату — до пятидесяти рукой подать… а после — болезни, старость, ледяное дыхание небытия. Сколько там впереди осталось? Всего лишь чуток. Что будет после? Ничего… Орудж был воспитан атеистом и в существование того света, можно сказать, не верил — ни в рай, ни в преисподнюю. Как врач знал, из какого состава веществ состоит человек и в какой последовательности идет разрушение. Что же касается так называемого духа, он связан с активностью правого и левого полушария головного мозга, который действует согласно своим биологическим функциям. А от мозга также ничего не остается, все подвержено тлению. Все разговоры о потусторонней жизни, даже те, которым придается научный вид, — химера, сказки. Все это миф, пустые мечты, суеверие и только. Есть только этот мир, который мы видим, слышим, чувствуем. И мир этот длится, сказано, «всего лишь пять дней». Так отчего эти дни должны быть черными? Если ты сильный и волевой человек, сумей скрасить их в тот цвет, который тебе больше по душе. И живи себе на здоровье в этом цвете до самой старости. Оруджу казалось, что это ему удается! Но теперь эта ограда, эта стена, которую он сам же возвел, грозила обвалиться и разнести вал, за которым бурлило море жизни. И она как Хазар, чей уровень воды неожиданно вдруг стал расти, вздыбливаясь, грозя снести дамбу, потопить бульвар, деревья, дома… Общественная жизнь — митинги, забастовки, война в Карабахе, грызня за власть, смена государственного строя — оказывали свое влияние и на профессию Оруджа. Увеличилось число душевнобольных, появились новые виды различных маний и нервно-психических болезней. Родственники под благовидным предлогом приводили кого-либо из больных членов своей семьи к Оруджу на прием. Пятьдесят процентов этих пациентов были больны «карабахской проблемой». «Дайте мне возможность, и я за два часа разрешу карабахский узел», — так примерно говорили многие из них. Были и такие, которые собирались все разрешить за двадцать дней или, скажем, за двадцать минут. Совершенно многих охватил новый психоз. Во всех отношениях здоровые люди вдруг заболевали дотоле неизвестной ложной иллюзией, своего рода манией величия — верой в свои возможности разрешить карабахскую проблему. Им казалось, что из-за того, что они обладают этим секретом, они преследуются со стороны Москвы, КГБ. Один даже настойчиво и на полном серьезе уверял, что у Старовойтовой есть связь с инопланетянами, которых ей удалось перетянуть на сторону армян, и что теперь, поскольку пациент об этом осведомлен, за ним следят из космоса. Немало было и таких, в ком развилась болезнь на почве страха. Однажды привели к нему пациента, который вбил себе в голову, что Мингечаурская плотина вскоре взорвется, вода затопит пол-Азербайджана и от их народа ничего не останется. Другой узнал откуда-то, что дача Оруджа раньше принадлежала армянину, и пришел предупредить что тот, уезжая, якобы опрыскал специальным ядовитым химическим препаратом стены дома, кору деревьев. Этого нельзя, мол, почувствовать сразу — этот яд без цвета, без запаха. Но надышавшись им, человек заболевает и умирает в течение двух-трех месяцев. Тогда Орудж напомнил этому человеку, что он там живет уже пять лет. «Ну и что? — ответил тот. — В зависимости от особенностей организма болезнь может проявиться не сразу. Так что мой вам совет — сожгите сад, дом, деревья… Все, что там есть, и сами больше никогда туда не ступайте ногой».

Когда Орудж впервые увидел Балами, то решил, что и он его пациент, поскольку тот пришел, записавшись к нему на прием. Когда подошла очередь, в кабинет вошел коренастый смуглый мужчина средних лет с очень узким лбом. Кустистые брови, тяжело нависая над покрасневшими белками глаз, делали его облик тяжелым и страшным. Орудж, окинув его профессиональным взглядом, решил, что у него олигофрения, и тотчас подумал, что человек этот похож своим внешним видом на профессионального убийцу.

— На что жалуетесь? — спросил он, как всегда.

— На вас…

— Что?

— У меня есть жалоба на вас.

Но подобными ответами Оруджа не так-то легко было сбить с толку, поскольку он уже не раз встречался с манией, направленной лично против него. Решил начать с другого конца.

— Ваше имя? — спросил он, хотя на карточке оно и так значилось.

— Балами, по фамилии Дадашев. Я не болен. У меня на вас жалоба. Вы захватили мою дачу.

Орудж тотчас припомнил армянина, с которым был хорошо знаком.

— Ошибаетесь, — ответил он, — дача эта принадлежала одному армянскому врачу, который затем переехал в Москву.

— Не я, а вы ошибаетесь. До армянина эта дача принадлежала мне, точнее моему отцу, а до него — моему деду. Дача, на которой вы живете, — земля моих предков. Возможно, вы слыхали такое имя — Мешади Дадаш, так вот это мой дед. Я пришел просить вас возвратить мне мою дачу. Время теперь подходящее, каждый стремится вернуть принадлежавшее ему ранее имущество, и будет лучше для вас, если вы также вернете нашу дачу по доброй воле. Мне бы не хотелось, чтоб между нами из-за этого возникли споры, раздоры. Все, что я сказал, сущая правда. Здесь не может быть другого выхода.

— Мне эту дачу выделил трест дачного хозяйства. Обратитесь туда.

— Я не собираюсь никуда обращаться. Во-первых, потому что у меня на руках нет никаких документов, купчей и так далее, подтверждающих мои слова, во-вторых, вы известный ученый, врач… Вряд ли у вас отберут и передадут мне…

— Тогда что вы от меня хотите?

— Вот того и хочу, чтобы вы добровольно возвратили мне мою дачу.

У Оруджа чуть было не сорвалось с языка: «Вы в своем уме?», но он вовремя сдержался. Как психиатр не имел права на подобный тон.

— Хорошо, — сказал Орудж. — Я живу на этой даче уже пять лет, достроил второй этаж, сделал другие ремонтные работы. Где же тогда вы были все это время? Почему только сейчас очнулись?

— Это не имеет значения. Вы потратились, ну что ж, мы это обговорим и возвратим ваши затраты. Но и вы должны будете вернуть мою дачу. Я старший сын в семье, и эта дача принадлежит мне. Я прав? Я ведь предлагаю честную сделку?

— Нет, не честную, — посмотрев на часы, сказал Орудж. — У меня нет времени на пустые разговоры. Меня ждут больные. Всего хорошего.

— Значит, не возвращаете мне дачу?

— Нет.

— Почему?

— Не вижу смысла говорить, объяснять это. Дачу я получил законным путем, она моя, и я там буду жить.

— Нет, я не позволю вам там жить. Вы и дня там не останетесь.

— Почему? Вы ее подожжете или танк поставите у ворот?

— Это мое дело.

— Ну хорошо, а если я сообщу в милицию, что вы меня шантажируете?

— Я как раз этого и добиваюсь… Хочу, чтобы по вашей жалобе меня поймали и посадили за решетку. Сейчас уже время другое. Вас все знают. Представляете, какой ажиотаж поднимется в газетах. Да вас заставят кровью плакать. Будут говорить, мол, известный ученый, врач отобрал у бедного сельчанина дачу, в тюрьму его запрятал, оставил его детей сиротами.