Антология современной азербайджанской литературы. Проза

Агасаф-ага говорил и говорил, а Газанфар слушал и не перебивал, потому что чувствовал, что Агасаф-ага очень верит в то, что говорит, а нельзя разубеждать человека, когда он очень во что-то верит, ибо это есть большой и тяжелый грех.

Фарман Керимзаде (1937–1989)

СВАДЕБНЫЙ БАРАШЕК

© Перевод М. Гусейнзаде

По бревну, перекинутому через ручей, шел баран с круто завитыми, спиралевидными рогами. Шерсть его была выкрашена хной, рога повязаны красной лентой. На шее в жирных складках был привязан медный колокольчик. И вышагивал он очень важно, с достоинством. Курдюк его тяжело покачивался, казалось, что баран сейчас свалится. Но он, словно цирковой пехлеван [1], без особого труда нес эту тяжесть. Колокольчик зазвенел сильнее. Баран словно предупреждал встречных: «Любоваться мною вы можете, но не стойте на дороге. Я ведь все равно пробью ее себе. Я хоть баран избалованный, но храбрый».

Мухаммед-киши устало шел за бараном. Лицо его заросло бородой, выглядело утомленным и озабоченным. Держа посох на плече, он шел, неторопливо передвигая ноги. Он вел барана с пастбища. Узкие улочки деревни были сжаты с обеих сторон стенами домов. В сердцах тех, кто ее строил, билось только одно-единственное: «Путник, если есть у тебя что-либо черное на уме, ступай себе дальше, проходи мимо! Если же чисты помыслы твои, стучись в любую дверь».

Баран тащил свой курдюк и ни в какую дверь сворачивать не желал. Этот нарядный баран только и знал, что есть, набираться жиру да бодаться — да как пройти к дому Мухаммеда-киши. Душа у него была чиста, и взгляд по чужим дворам не бегал. Мухаммед-киши еле поспевал за толстозадым бараном, тащившим свою «пудовку». Баран был молод, с ног до головы — сила и красота. А Мухаммед-киши был уже стар. Жизнь его перевалила, как солнце, через гору и шла на закат. Он никуда не хотел спешить. Была у него сейчас лишь одна забота, одно желание, но оно все же не исполнялось. Одна из дверей открылась. Из нее выглянула старуха в черном. Увидев барана, она закрыла дверь. Баран не обратил на нее никакого внимания: какие у него с ней могут быть дела! Он прошел мимо, старуха осмелела, вышла на улицу. Мухаммед-киши, увидев ее, хотел пройти мимо, как и баран. В сердцах он проворчал: «Сглазит барана, того и гляди. Очень уж у нее дурной глаз. Взглянет разок — скала надвое расколется, камень треснет».

— Ай, Мухаммед, баран-то твой вон как отъелся! Зарежешь — кавурмы на всю зиму хватит. До весны прокормишь ребятишек своих.

Мухаммед-киши воткнул палку свою посреди дороги, облокотился на нее, нагнулся вперед.

— Насчет кавурмы я раздумал.

— Отчего? Война идет. Голод начинается, что дети есть будут?

— Придумаем чего-нибудь, не пропадем. Я клятву дал: Рашид вернется с войны — зарежу этого барана в его честь.

— Говорят, война еще долго будет.

— Перестань каркать-то, старая.

— В чем моя вина, Мухаммед, я говорю только то, что слышала. Немец под Москвой стоит. Дай-то бог, чтоб поскорей его прогнали.

— Свинью бранью от корма не отгонишь. Наши ребята выросли в деревне, на свежем хлебе с маслом и медом. Как быки здоровые. Они им такого перцу зададут, хоть куда. Рашид долго возиться с ними не станет. У него просто: раз — и свернул им шею.

Старуха искала, с кем бы поболтать. Она присела на тутовый пень.

— Сделай одолжение, присядь…

Баран рогами открыл дверь во двор и, ступая по шуршащей листве, направился к овчарне. Дверь со стуком затворилась. Хозяйка, моловшая крупу в ручной мельнице, взглянула на барана, повеселела и продолжала свою работу с еще большим старанием; крупа косо посыпалась из горлышка мельницы на скатерть. Около овчарни ягненок, повиливая курдючком, сосал вымя матери. Мухаммед-киши, проводив барана до дому, вернулся и присел рядом со старухой Машараф. Вынул из кармана пиджака кусок дерева и, обстрогав, придал ему форму ложки. Осколком стекла стал шлифовать. Изготовив за день несколько таких ложек, Мухаммед-киши раздавал их соседям. Старухе Машараф перевалило за восемьдесят, но зрение у нее было все еще острым. Она связала столько носков, что руки ее двигались почти машинально, не ошибались ни в одной петле.

— Слышал, Мухаммед, чего сын мельника Хабиба пишет? Но сначала скажи-ка, какая столица-то у немцев этих?

— Берлин.

— Так вот, стало быть, пишет он, что не вернется до тех пор, пока не перемелет наше зерно на мельнице того города. А Хабиб отписал ему, мол, не стоит, сынок, зерно наше поганить.

— Послушай, Машараф, для чего тебе эти носки?

— Вижу каждый день твоего барашка, вспоминаю Рашида… Иногда ты и его приводил с собой.

— Да, он любил побороться, и ребята его побаивались.

— Носки я вяжу Рашиду. Зима на носу. Те края холодные, пошлешь Рашиду.

Мухаммед-киши сунул ложку в карман и поднялся.

— Брось болтать, старая. Война не бывает больше трех-четырех месяцев. Не сегодня завтра дети наши вернутся, а ты про зиму какую-то толкуешь, носки вяжешь… Война должна скоро кончиться. Что ж, по-твоему, зря я готовлю барана?

— Да услышит аллах слова твои.

Близилась осень. Ночи становились все чернее. Куда ушла луна, куда пропали звезды? Что с того, что война? Разве должны были ночи превратиться в кромешную тьму? В такие ночи Мухаммед-киши верхом объезжал улицы, ездил по опустевшим полям. Однажды, завидев свет в окне у старухи Машараф, он остановил лошадь и постучал кнутом в окно.

— Машараф, эй, Машараф!

В окне показалась старуха.

— Чего тебе? С фронта, что ли, кто вернулся?

— Занавесь окно, чтоб света с улицы не видно было.

— Чего это вдруг? Что случилось, Мухаммед?

— А что как аэроплан ихний пролетит?

— Сдурел ты, что ль? Чего он тут потерял?

— Сказано тебе, занавесь.

Старуха наглухо закрыла окно, опустила занавеску, прибавила огонь в лампе и, придвинувшись к нему, принялась вязать. Мухаммед-киши выбрался за деревню и ехал полем. Вдруг он услышал далекий гул, доносившийся сверху, из черного неба, где на большой высоте шли самолеты. Едва заслышав этот звук, Мухаммед-киши бросил папиросу, тщательно загасил ее. Держа лошадь за узду, он долго глядел в небо, прислушиваясь к гулу, который постепенно удалялся и затихал.

— Это были наши, — сказал он вслух. Потом посмотрел в сторону деревни. Света нигде не было. Намотав уздечку на руку, он прилег под стогом. — Вздремну-ка я чуток, Гашга, потом съездим, поглядим на виноградники….

Ему снился сон. Все вокруг вдруг озарилось ярким светом. Стали видны какие-то края, места, похожие на эти, какие-то горы, сопки. Рашид поднялся из окопа во весь рост и пошел вперед. И вдруг остался один. А перед ним остановился худой, рыжий, очкастый фашист с закатанными рукавами. Фашист поднял автомат. Выпустил всю обойму Рашиду в грудь. Пули, словно жареные зерна, ударившись об него, посыпались на землю. На сей раз автомат поднял Рашид. Его пули, так же ударившись о фашиста, посыпались на землю. Тогда оба они отшвырнули автоматы. Фашист сказал:

— Давай бороться.

Рашид согласился.

— Дай только и я засучу рукава.

Фашист уперся руками в бока. Рашид проворно закатал рукава гимнастерки. Они яростно схватились. Боролись долго. Фашист не хотел давать Рашиду отдышаться, был худой, но выносливый. Лошадь пощипывала траву, а уздечка по-прежнему была на руке Мухаммед-киши. Он бормотал во сне:

— Дай подножку, подножку дай. Он гнилой внутри.

Те схватились снова. Вдруг откуда ни возьмись появился баран с колокольчиком на шее. Нацелившись рогами, он хотел боднуть фашиста, тот живо отскочил и, выскользнув из рук Рашида, убежал… Баран прогнал его. Рашид, подняв руки к небу, рассмеялся… Мухаммед-киши проснулся. Стало холодно. Он встал на ноги и увидел, что лошадь неспокойна, бьет копытами, навострила уши.

— Никак волка почуяла, Гашга.

Взяв двустволку, он пальнул разок в воздух, потом сел на лошадь и поехал. Стало светать. Из-за горы вставала луна. Быть может, после сна Мухаммеда-киши она хотела вернуться в эти края… Среди виноградников, рядом с навесом, горел костер. У костра, протянув руки к огню, сидел мужчина. Отблески пламени бегали по его лицу и одежде. На столбе, подпиравшем навес, висели ружье, переметная сумка, рядом со столбом в землю был наполовину закопан большой глиняный кувшин. Мухаммед-киши привязал лошадь к столбу.