Антология современной азербайджанской литературы. Проза

Оставив корзину во дворе, Орудж взбежал на второй этаж, поскользнувшись, чуть было не слетел с лестницы. «Только этого не хватало, чтоб ногу сломать», — подумал он в сердцах. Вытащив ключи, кончиком ноги приоткрыл дверь и заглянул внутрь: мертвец, лопата, кровать… Только вот кровавая лужа на полу еще больше расплылась…

Он поспешно прикрыл дверь ногой, звук захлопнутой двери оглушил. Орудж вздрогнул, ему показалось, что этот звук мог услышать не только он, но его могли слышать далеко окрест. Ключ от верхней комнаты — третий ключ — он бросил в колодец.

«Семья Гусейнаги ничего не знает о происшедшей трагедии, — подумал Орудж. — А стоит ей узнать, поднимется нечто невообразимое. Ведь еще и семи дней не прошло со смерти Балами, а теперь вот и старший сын его ушел из жизни, да еще таким образом. Вот это трагедия так трагедия. Страшная трагедия. Жуткая…»

И то, что он сам, Орудж, напрямую причастен к этой трагедии, никак не укладывалось в голове. Разве он, Орудж, виноват? Разве он затеял этот бессмысленный спор? Разве он пошел в дом Балами, а не этот Гусейнага нагло вторгся к нему? Если бы Орудж не перехватил лопату, она тогда опустилась бы ему на голову. И теперь в верхней комнате, возле кровати лежал бы не Гусейнага, а он, Орудж, с проломленным черепом. Что он должен был сделать? Он защищал себя́. Ну что ж, раз так, отчего ты не заявишь в милицию и не расскажешь все как есть? Уж не от того ли, что все выглядит не совсем правдоподобно? И даже если ему поверят, как он сможет обо всем этом рассказать? Даже если дело передадут в суд и его оправдают, все равно у него на лбу до скончания дней будет клеймо «убийца». Это означает конец всему — уважению в обществе, карьере, работе.

Выехав из переулка на шоссе, он мысленно перебирал все за и против и, наконец, окончательно пришел к единому выводу — мол, правильно поступает, что не заявляет в милицию. И потом — то, что произошло, нельзя назвать преступлением, это скорее несчастный случай, на месте которого не осталось никаких следов. Ни единой зацепки. Если он правильно себя поведет, никто его, Оруджа, не посмеет и не сможет, главное, обвинить в убийстве. Самое главное — не потерять самообладания, выдержки; вести себя так, словно ничего не произошло, словно он ни о чем не ведает…

Орудж поведет себя как надо, он профессиональный психиатр и умеет владеть собой. Ни один изощренный следователь не выведет его из себя. А в том, что рано или поздно ему придется держать ответ перед правосудием, у него не было сомнений. Даже если подтвердится версия, что это несчастный случай, все равно к нему обратятся, хотя бы для наведения справок: кто в тот день был на даче? У кого еще мог быть ключ? Знает ли он этого человека? Видел ли он его раньше? Были у него какие-либо отношения с его семьей?

На все эти вопросы он без запинки должен будет дать точные, исчерпывающие ответы. Да, и еще надо обеспечить себе алиби.

Направив машину к больнице, бросил на ходу удивленному сторожу:

— У меня здесь бумаги остались, должен их взять. Весь день работал и вдруг обнаружил, что часть бумаг оставил на работе.

И то, что сторож справился у него о времени, было как нельзя кстати. Орудж назвал не то время, которое показывали часы, а то, когда он находился за сорок два километра от того места, где они сейчас стояли, то есть время, когда он, размахнувшись опустил лопату на голову Гусейнаги. Выйдя из больницы, зашел в магазин и, купив там зубную пасту, справился у продавца о его самочувствии. Вошел затем в аптеку и спросил валокордин. Услышав в ответ «у нас нет», взорвался:

— А что у вас вообще есть? Что ни спросишь — нет. Час назад я заходил и спрашивал аспирин, и опять вы ответили «нет». Что это за аптека, если в ней даже аспирина нет?

Аптекарь, знавший Оруджа, удивился:

— Доктор, аспирин у нас есть. Кто вам сказал, что его нет?

— Не знаю… Здесь молодая девушка сидела, она сказала.

Когда Орудж открыл дверь своим ключом и вошел, Пакиза удивилась:

— А ты разве не на даче?

— Нет, сегодня не ездил, вспомнил по дороге, что послезавтра у меня доклад, а материалы все дома и в больнице. Сегодня я должен буду поработать до утра. А ты, пожалуйста, освободи корзину, поставь все в холодильник, чтоб продукты не испортились.

Сцену эту Орудж сыграл довольно естественно и сам собой остался доволен. Однако при этом всего его била мелкая дрожь. Никак не мог совладать с собой, успокоиться. То, что произошло два часа назад, не выходило у него из головы. Принял душ, вначале горячий, затем холодный. Наполнив ванну водой, залез в нее, лег на спину, расслабился — подумал, если вскрыть себе вены в теплой воде, то это приятный конец, без боли незаметно отходишь в мир иной, подальше от того кошмара, который его теперь окружал. Однако он тотчас подавил в себе эти мысли… Рассердился на себя — какого дьявола? Пролежав полчаса в ванне, вышел, высушил феном волосы. Казалось, немного успокоился. Пакиза принесла ему крепкий чай с лимоном.

— Тебе звонили. Я сказала, что ты купаешься.

— Кто звонил? — спросил Орудж.

— Сказал — Балами.

— Кто?

— Балами.

Орудж почувствовал, как чуть не остановилось сердце. Балами! Балами, который вот уже несколько дней как умер. Отец Гусейнаги, которого он три часа назад убил?!

Безусловно, этот звонок связан с происшествием на даче. Может, это не сам Балами, а кто-либо из членов его семьи. Во всяком случае этот звонок неспроста.

Пакиза, сменив остывший чай, спросила:

— Ты не голоден?

Внимание Пакизы, ее услужливость, ласковый голос несколько утешили Оруджа — он знал, что бы с ним ни случилось, Пакиза его не покинет, не предаст. Даже если его посадят в тюрьму (о ужас, и это не исключено), Пакиза — его последняя опора. Он не надеялся на подобную преданность даже со стороны сына, не говоря о других своих родственниках и друзьях. Об Офелии в этом смысле он даже вообще не думал. С облегчением подумал про себя: «Хорошо, что не встретился с ней».

— Ты не голоден? С утра ничего не ел… — снова спросила Пакиза.

И правда, с утра и маковой росинки в рту не было. Но есть все равно не хотелось, не было аппетита, не было желания даже смотреть телевизор. Да и что нового он мог показать, разве что выдать новую порцию мрачных истеричных сообщений. И газеты — так же. Со страниц лились ушаты клеветы друг на друга, строки, напичканные смертью, кровью, злобой. Ему хотелось, закрыть глаза и ни о чем не думать, ни о чем не слышать, никого не видеть. Хорошо бы было вообще отойти от суеты жизни и где-нибудь в прохладной тени, в тишине забыться и найти покой. Он смертельно устал от всего — от голосов, лиц, слов, мыслей. Устал от себя и от людей. Устал от больных, устал от здоровых. Он жаждал одного — тишины без конца и края. Последней тишины. Нет, не того, что мы зовем концом. На это у него не хватило бы силы воли. Он не смог бы даже вскрыть вены в теплой ванне. Вот было бы хорошо, если бы можно было умереть во сне, без мучений, страха, ужаса. Просто уснуть и не проснуться…

Отпив глоток чая, закрыл глаза. В голову лезла всякая чертовщина. Вновь и вновь оживала в памяти роковая встреча на даче. Ни о чем другом уже не мог думать.

Чтоб отвлечь себя от этих ужасных мыслей, попытался вспомнить свои шальные любовные игры с Офелией. Однако при одном воспоминании об этом его замутило. Детство вспомнил — лес, родник… Вспомнил, как входил босиком в прохладные воды реки… И незаметно задремал.

Его разбудил дверной звонок. Собственно, это и не было звонком, а была нежная журчащая мелодия. Орудж привез этот звонок из Турции. Однако сейчас, то ли потому что нервы его были туго натянуты, Оруджу показалось, что возле его уха, прогудев, промчался скорый поезд.

Вскочил, подошел к двери. Обычно он заглядывал в глазок и уж потом открывал. А тут, словно бес попутал, не спрашивая, кто, открыл дверь. На лестничной площадке стоял не кто иной, как Балами.