Дела семейные (сборник)

Ей было непонятно: зачем, с какой стати он едет? А Васю каждую весну настойчиво тянула деревня. Он с ребячьих лет любил это время, когда начинала дышать земля, густели перелески. По краю – елки заборчиком, за ними – старые обомшелые березы и дрожучие осины. И прямо по кромке пашни белели ландыши, звали за собой в рощу, где их было как насыпано. Ради одних этих ландышей стоило прилететь сюда из Лангура, где к тому времени начинала желтеть и твердеть высокая, ворсистая и какая-то чужая трава.

– Я тебе ландышей привезу, – обещал Вася и взял в горсть маленький Галкин подбородок. И попросил: – Ты все же пойди, Галка, в машбюро, договорись насчет работы. А то ведь и скучно тебе будет. Дурить еще начнешь.

– Безусловно, начну, – с вызовом сказала Галка. Но ей было грустно – Вася это видел.

«Ворочусь – обязательно зарегистрируемся», – окончательно решил Вася.

…Он шел за Буланкой, присвистывал и покрикивал густо:

– Н-но, милый! Прямо!

За спиной у Васи шагала соседская девчонка-подросток, которую взяли «в помочи», кидала в борозду крупную вялую картошку в белых бородатых ростках.

– А у тетки Марьи картошек еще мер пятьдесят останется, – вдруг сообщила девчонка. – Вчера насылались покупатели, а она говорит: «Погоди, сын уедет… При нем не стану продавать».

Матери было уже за шестьдесят. Она тучнела от года к году, седые волосы на голове редели, а брови над плакучими глазами оставались черными и густыми. Она до июльской жары ходила по пыльной улице в больших разбитых валенках, качаясь, как утка. До июля не вынимала она и вторых рам в избе, поэтому и в кухне, и в горнице было темновато, пахло цвелью.

– Подбивался тут колхоз под мой огород, – сказала мать Васе. – Хотели тут полоску обрезать, что к речке. Тебе, мол, не надо. А мне лучше видно, надо или не надо. Чай, у меня дети… Навозила, навозила землю, а теперь отдай! Сейчас и закон другой к личному хозяйству.

Вася молча усмехнулся: ну и мать – все законы знает!

Ночевал он в сарае, где его на ранней заре будили куры. Их у матери было много, они квохтали и хлопали крыльями так беспокойно, будто в курятник забралась лиса. А петух чуть свет орал проклятым голосом.

– А несутся курки мои плохо, – скорбно говорила мать. – Постом гребни поморозили, а теперь зерна нету. На картошке одной, перо даже опадает…

Но яйца были белые, крупные, и их было много в плетушке у матери под постелью. Обирала она их тщательно не только в курятнике, но обшаривала заброшенный, одичавший смородинник, спускалась в овражек, в молодые лопухи.

«И зачем прибедняется? – с досадой думал Вася. – Боится, что денег посылать не буду?..»

Дров он в этот приезд твердо решил не рубить: в саду под яблонями он еще в прошлом году сложил в клетку полторы сажени березовых дров. Там они и остались, только почернели, и клетка покосилась.

Но мать обиделась:

– Должно, судьба мне при старости лет в нетопленной избе доживать, – со слезой сказала она. – Может, чужие кто пожалеет…

Вася упрямо молчал. Спросил только:

– А Валька-то что же, не собирается?

– Он уж если к Спасу… Яблочко какое подоспеет, огуречков засолю.

И, видимо, желая задеть Васю, мать сообщила:

– Валюшкина-то жена на инженера заканчивает. У его и у самого золотая головка. Кабы Полька его по-умному руководила, у его бы тоже диплом в кармане лежал.

Мать ждала, что Вася посочувствует. Но он неожиданно сказал:

– А я, мать, тоже женился.

Ее как-то передернуло, ушибло. И она обидчиво поджала губы.

– Что-то уж больно заспешил. Мог бы, чай, и подождать. С матерью обсудил бы…

Отпахавшись, вечером Вася сошел к воде. К тому месту, где они с братом Валькой купались совсем маленькими мальчишками. Берег уже накрылся травой, и у белых, чистых камней в светлой воде стайками сбегались усатенькие попы.

В прошлый свой приезд Вася порыбачил. Принес матери двух жерехов, щуку с аршин, кое-что мелкое. Из щуки она ему наладила уху, а жерехов присыпала солью и унесла на погреб – видно, для другого гостя. И напрасно кошка ходила за хозяйкой, терлась о ее валенки: ей и плавничка не перепало.

Теперь Вася сидел над рекой без удочки. Обхватил коленки и смотрел в воду. На белый, как манная крупа, песочек и на бледную воду ложилась его большая, взбудораженная ветром голова, и тень эта замывалась зыбкой волной.

Вася думал о Галке. Скучал и беспокоился. В голову кралась тревожная мысль, что, вернувшись в Лангур, он вдруг не найдет ее в своей палатке. И невольно вспоминался случай…

Однажды Вася спросил, будут ли дети. Галка, которая в это время занималась своими волосами, ответила как-то небрежно:

– Что их, солить?..

И вдруг она страшно вскрикнула: ей показалось, что Вася будет ее бить. Но он с силой ухватил ее и отшвырнул в другой угол палатки. Сдернул с койки одеяло и кинул его на черную шипящую кобру. Та била хвостом и извивалась под одеялом.

– Зови кого-нибудь! – крикнул Вася Галке, чувствуя, что один не управится со змеей.

Потом он смерил убитую кобру. Оказалось, метр шестьдесят. Хмуро спросил Галку:

– Напугалась?

У нее в широко открытых глазах кипели слезы. Короткий страх смерти еще не оставил ее. Потом она опомнилась и при посторонних стала целовать Васю, крепко держась за его коричневую шею.

– Здорово ты ее!.. – говорила она, все еще блестя слезами. – Люблюлик мой!

На другой день весь Лангур знал про эту кобру, и Васю корили за то, что упустил тридцать рублей: свез бы живьем в Душанбе – получил бы деньги. А вообще-то хвалили за то, что не растерялся.

– Кобра – это что!.. – улыбался Вася. – Кобра, она предупреждает, шипит.

И все-таки с того вечера в сердце у него поселилась маленькая, но боль: «Что их, солить?..»

– Ну, мать, прощай, я поеду, – запахав в огороде последнюю борозду, сказал Вася. – У меня теперь жена!

Мать растерялась, заговорила о гостинцах для молодой невестки, но Вася махнул рукой: ничего не надо. Он пошел на станцию пешком, совсем порожний, свободный. Его обогнал поздний автобус, но Вася покачал головой, когда шофер хотел остановить. Васе почему-то казалось, что он идет этой дорогой в последний раз.

И он не спешил.

Он давно не слышал соловья и вздрогнул, когда тот щелкнул в сумерках. Тропинка вдоль шоссе блестела росой, осторожно белел ландыш на кромке рощи. Под мостком журчала быстрая протока.

Впереди Васе светила узкая полоса закатного солнца, а сзади него спускалась синяя ночь.

…Через сутки он уже был дома. От автобуса шел метровыми шагами, но когда взялся за ручку двери, то почувствовал слабость и мокроту в пальцах и не сразу решился открыть.

Галка была тут.

Она сидела у зеркала и мазала чем-то волосы, и без того влажные, блестящие и пахучие. Глаза ее с ласковой внимательностью вглядывались в собственное отражение. И вдруг подчерненные ресницы моргнули: Галка заметила Васю, и губы ее, красиво и ало вычерченные, начали складываться в обрадованную улыбку. Но она не кинулась к Васе: ей надо было покончить с волосами.

– Знаешь, я не устроилась, – оживленно сообщила она Васе, как что-то радостное. – Потому что там, в этом бюро, ненормированный рабочий день…

Вася ничего не ответил, будто не слышал. Оглянувшись, он тихо подошел к Галке и, рискуя испачкаться об ее волосы, прижался лицом к ее лицу. Это было неожиданно, и Галка взвизгнула негромко, потом сама кинула ему руки на шею.

6

Галка сидела с ногами на диване, освещенная желтым светом торшера. У нее заметно пополнели узенькие плечи, размягчился подбородок и щеки приняли персиковый отлив. Рядом с нею стояли в теплой воде мутно-желтые, но еще остро пахнущие розы.

– Как же, Галя, вашего мальчика звали? – осторожно спросила Полина.

Галка ответила:

– Кока.

– Сколько ему теперь было бы?

– Теперь?.. Теперь, наверное, уже год.

Полина вздохнула.

– Уж вы меня извините… Не пойму я… Неужели вы такую потерю не переживаете?