Я — посланник

Этим вечером ко мне домой приходят сначала отец О’Райли, а потом полиция.

Священник стучится в дверь и стоит на пороге молча.

— Что-то случилось? — спрашиваю.

Но он не отвечает. Просто смотрит на меня. Отец Томас хочет понять, как же у нас получилось провернуть сегодняшнее дело, и пытается найти ответы во мне. В конце концов святой отец осознает, что словами всего не выразишь. Тогда он просто делает шаг вперед, кладет ладони мне на плечи и очень серьезно смотрит в глаза. И я вижу, как то, что у него внутри, меняет его лицо. Оно становится умиротворенным — как у святых.

Мне кажется, дело вот в чем. Отцу Томасу до этого не приходилось говорить никому «спасибо». Обычно люди благодарят его. Он же священник. Вот поэтому у него такое замешательство на лице. И слова никак не выходят — непривычные же.

— Да все в порядке, — улыбаюсь я.

И мы некоторое время стоим вот так, спокойные и счастливые.

Потом отец Томас поворачивается и уходит, а я долго смотрю ему вслед.

Полицейские заявляются ближе к половине одиннадцатого. В руках у них щетки и бутылка с каким-то раствором.

— Краску с асфальта оттирать, — поясняют они.

— Огромное спасибо, — говорю я.

— Да не за что.

Три часа ночи. Я снова на Мэйн-стрит — только теперь оттираю краску.

— Ну почему всегда я? — вопрошаю я Бога.

Бог, конечно, молчит.

Тогда я смеюсь, а звезды смотрят на меня сверху.

Жизнь — хороша.

10

Дважды два и мороженое

На следующий день у меня зверски болят руки и плечи, но оно того стоило.

Кстати, нашлась Энджи Каруссо. В телефонном справочнике немного людей с такой фамилией, и методом исключения я ее обнаруживаю.

У Энджи трое детей, и, похоже, она типичная молодая мать-одиночка. У нее двое мальчиков и девочка, и Энджи работает в аптеке. Такая шатенка с короткой стрижкой, очень симпатичная — рабочая форма ей к лицу. Знаете, это белые халатики до колена — все фармацевты в них ходят. Вот мне такие очень нравятся.

Каждое утро она собирает и отводит детей в школу. Три дня в неделю ходит на работу. В остальные два возвращается из школы прямиком домой.

Наблюдая за Энджи, отмечаю, что, похоже, зарплату ей дают по четвергам. Тогда она берет детей и ведет их в тот же парк, где мы со Швейцаром сидели, когда к нам подошла Софи.

Энджи покупает каждому ребенку по мороженому, и они с дикой скоростью его заглатывают. А потом требуют еще.

— Правило! Вы помните правило? Одно мороженое в неделю!

— Мама-а-а, пожалуйста-а-а…

— Пожалуйста, мама-а-а…

Один закатывает истерику, и меня разбирает желание подойти и прекратить это безобразие. К счастью, мальчишка быстро переключается и убегает кататься с горки.

Энджи сидит и смотрит, как они играют, а потом ей становится скучно, и она уволакивает их домой.

Я знаю, что делать.

Да, знаю.

«Здесь все просто», — думаю я.

Просто, как дважды два.

Я наблюдаю, как они идут, и мне ее жалко. В особенности из-за походки. Энджи еле волочит ноги — хотя, конечно, может идти гораздо быстрее. Да, она любит своих детей. Но они висят на ней, и она еле идет. Энджи перекосилась на одну сторону, чтобы держать за руку маленькую дочку.

— Мам, а что на ужин? — спрашивает один из мальчишек.

— Еще не знаю…

Легким движением она откидывает с лица темную прядку волос и идет вперед, слушая, как дочка рассказывает о противном мальчике, который дразнится.

А я все смотрю, как она еле переставляет ноги — шажок за шажком, медленно-медленно.

И сердце мое наполняется печалью.

Последнее время я работаю в дневную смену, так что времени для вечерних прогулок предостаточно. Для начала я зашел на Эдгар-стрит. В окнах горит свет, мама с дочкой ужинают. Тут до меня доходит: а вдруг у них нет денег? Муж-то исчез! С другой стороны, он, наверное, все пропивал. А кроме того, женщина явно выиграла, променяв достаток на отсутствие насильника…

Еще я захожу к Милле, а потом и к отцу О’Райли — у него продолжается полоса везения после вечеринки в День Священника. Конечно, народу в следующее воскресенье пришло поменьше, но церковь уже не пустует, как прежде.

А потом я иду по адресам — проверяю всех с фамилией Роуз. Их восемь, и нужного мне человека я нахожу с пятой попытки.

Итак, Гейвин Роуз.

Ему не больше четырнадцати, ходит в обносках и с хитрой глумливой мордой. Волосы, естественно, длиннющие, фланелевые рубашки, как одна, напоминают нищенские лохмотья.

В общем, со спины у него свисают космы и тряпки, и в таком виде он ходит в школу.

Курит, дерется.

Глаза голубые — как вода в унитазе после очистителя. И веснушки по всему лицу.

Ах да, чуть не забыл.

Парнишка — говнюк, каких мало.

Ему, к примеру, нравится ходить по мелким магазинчикам и издеваться над хозяевами — обычно у тех плохо с английским. Еще он ворует — из этих же лавок — все, что плохо лежит, и прячет под рубашку или в штаны. Детей поменьше он толкает и притесняет при любой возможности.

Наблюдая за Гейвином, я всячески прячусь от Софи. Не хватало, чтобы она снова меня увидела и не то подумала. «В самом деле, что это он ходит вокруг да около школы и подсматривает за детишками».

Поэтому в основном я наблюдаю за Гейвином Роузом, когда он дома.

Живет мальчик с матерью и старшим братом.

Мамаша — типичная оторва, не вылезающая из затрепанных уггов: пьет и курит одну за другой. Братец такой же засранец, как Гейвин, если не хуже. На самом деле тут реальная дилемма — решить, кто из младших Роузов больший говнюк.

Они живут на самой окраине, недалеко от грязного ручья, впадающего в речку. И да, самое главное. Братья Роуз постоянно ссорятся. Прихожу утром — они ругаются. Заглядываю вечером — дерутся. А если не то и не другое, они просто орут друг на друга.

В общем, с воспитанием сыновей мама не справляется.

Чтобы как-то выжить среди постоянных воплей и драк, она пьет.

Вечерами мамаша Роузов засыпает на диване перед телевизором; с экрана стекает очередная серия мыльной оперы.

Я наблюдал за мальчишками неделю. За семь дней они умудрились подраться раз десять, не меньше. И вот сегодня, во вторник, у них случается натуральное побоище. Братцы выкатываются из дверей дома и мутузятся во дворе. Старший, Дэниэл, от души лупасит Гейвина. Наконец Гейвин падает, а Дэниэл поднимает его за шкирку.

И объясняет, в чем тот не прав, мерно встряхивая в такт речи:

— Я — тебе — говорил — что? Не трогать, мать твою, мои вещи!

А потом отбрасывает, как щенка, на землю и с деловым видом идет обратно в дом.

Гейвин лежит, затем кое-как встает на четвереньки. Я наблюдаю за ним с другой стороны улицы.

Потрогав распухшее лицо и утерев кровь, он отпускает длинное ругательство и, пошатываясь, плетется вниз по улице. И все бормочет про то, как ненавидит своего брата и вообще когда-нибудь его убьет. Наконец останавливается и садится в канаве, забиваясь под свисающие ветви кустов.

Что ж, самое время вмешаться в ситуацию.

Я подхожу и останавливаюсь прямо перед ним. И, сказать по правде, немного жмусь и нервничаю: парнишка не так-то прост и столковаться с ним будет очень нелегко.

За нами внимательно наблюдает глаз уличного фонаря.

Ветерок обдувает вспотевшее лицо, и моя тень медленно подкрадывается к Гейвину Роузу.

Он поднимает голову.

— Тебе чего, дядя?

Лицо его горит, по щекам текут горячие слезы, в глазах — ярость.

Я лишь качаю головой:

— Да ничего, в принципе…

— Ну и вали отсюда, козел сраный! Вали, кому сказал, а то убью на хрен!

«Ему всего четырнадцать, — думаю я. — Помнишь Эдгар-стрит?» По сравнению с тем амбалом он просто младенец.