Новые крылья

– Что вы! Она же не замужем.

– Ну, что ж, бывает и с незамужними.

Я почему-то был неприятно поражен таким его предположением. И положительно решил для себя, что Вольтер ошибся.

13 июля 1910 года (вторник)

Проснулся поздно. Лежал, обдумывал вчерашнее. Вышел только к обеду. Наши, то есть, Вольтер со своими, уже куда-то уехали. Гуляли с Анной. После бессонной ночи и позднего пробуждения голова немного тяжелая и всё вокруг – дорожки, деревья, и солнце и пение птиц, как будто не прямо на меня действует, а словно через невидимый вязкий слой фантастической материи. Я всё смотрел на Анну. Вглядывался в ее лицо, опять видя в нем только московского мальчика, смотрел на тонкие руки и гибкую девичью талию, несомненно, В. придумал про нее глупости, у нее не может быть ничего подобного. Ходили долго, потом уселись прямо на траву. Я снова много говорил о Демианове. Когда я с Анной, начинаю о нем – не могу остановиться. Кругом солнце и мягкая трава, птички щебечут, цветы, бабочки, кузнечики, а я всё: «Миша, Миша, Миша». Вдруг она посмотрела пристально, и, серьезно так, сказала: «Саша, но это же не любовь! Это не может быть любовью». Я, сначала, страшно на нее разозлился: как она смеет рассуждать, не понимая! Потом говорил долго и сбивчиво, что именно это и есть любовь, что только такою она может быть… получилось путано, вяло, неубедительно. Когда уже сжился с мыслью, и она в тебя проросла, гораздо труднее высказать ее другому. То ли дело, когда додумался только что, и сам еще хорошенько всего не понял, и объясняешь, разбирая, и тут же новые являются озарения. Тогда выходит вдохновенно, ясно, бесспорно. Не сумев объяснить, как нужно, я снова разозлился и прямо ей заявил: «Глупо! Ты ничего не смыслишь в этом и не смеешь судить!» И отвернулся. Она не отвечала, сидели молча. Когда мне показалось, что я уже довольно долго сижу отвернувшись, да и вообще, пора вставать с травы и идти дальше, я обнаружил, что рядом со мной никого нет. Анна ушла. Когда она ушла? И как я не заметил? Хотел, было, побежать догнать, но ее нигде не было видно. Господи! И за что я на нее набросился? Ругал себя последними словами, и до ужина на душе было скверно, нечисто. Наши (А.Г.) к ужину не явились, говорят, уехали во Франкфурт. Я уселся за стол раньше всех и с замиранием сердца ждал, придет ли Анна. Пришла. Улыбнулась мне, как ни в чем не бывало. Я спросил по-русски: «Вы не сердитесь на меня?» – «Нисколько». Но после ужина ушла так быстро, что переговорить с ней не успел. Голова у меня была все еще тяжелая, и я решил лечь пораньше. Но, заснув в 9, в 11 уже окончательно проснулся, встал и не находил себе места. Прошелся, посмотрел – нет никого. Сделалось немного обидно, что меня не взяли. Неужели из-за разговоров об отъезде В. меня уже списал? Ходил-ходил, в конце концов, спустился по лестнице, прошел по темному коридору и постучал к Анне. Она спросила кто там. Я назвался, открыла почти мгновенно, как будто ждала. Я стал бормотать извинения, оправдываться. Она сказала: «Не нужно, Саша, вы правы. Я не могу судить о любви, я ничего, совершенно ничего в ней не понимаю». Закрыла лицо руками и заплакала. Мне не хотелось расспрашивать. Ясно и так – с ней какое-то несчастье. Но, я попал в положение, в котором нельзя было не спросить. Заплаканное личико открылось мне. Даже в слезах – Мышонок, бедный, маленький мышонок. Ее обманули, предали, обесчестили, оболгали. Горькая чужая правда излилась на меня вопреки моему желанию. Казалось, этот поток признаний, обид, разочарований, упреков ни чем не остановить. Но нет, бурное излияние длилось не более минуты. Потом сидели молча. Я не знал, что сказать. Она попросила открыть окно. Я спросил: «Хотите, пойдем прогуляться?» – «Сейчас?» – «Да, сейчас».

Двери уже закрыли на ночь, но портье нас выпустил и обещал впустить, если мы постучим ему в окошко. Бедная Анна! Все против нее. И тот человек и родители. Старые тетки и те целиком на ее сторону не встают – не хотят ни с кем ссориться и держат нейтралитет. Отец категорически требует избавиться от беременности. Сама она даже думать об этом не желает. Положение безвыходное. Ужасно.

14 июля 1910 года (среда)

Проснулся очень поздно, почти к вечеру. Всё еще один. Бросили они меня здесь что ли? От того, что узнал накануне, внутри тяжело и гадко. Сел писать письма, чтобы забыться. Обедал в городе. Решил, как только явится Вольтер, подтвердить ему свое желание уехать в Петербург. Надоело бездельничать. Гулял. Вернулся за полночь к закрытым дверям, хорошо, уже знал, в какое окошко стучать. Наших всё нет. Ходил туда-сюда по пустым коридорам и комнатам. Темно, пусто, как и на душе у меня.

15 июля 1910 года (четверг)

Проснувшись, прислушивался, приехали или нет? Не приехали. К завтраку спускаться не хотел, но голод и привычка, образовавшаяся здесь, есть в одни и те же часы, решили за меня. К тому же вчера почти ничего не ел. При мысли, что сейчас увижу Анну, мне сделалось неловко. Глупо бегать от нее. Она, в конце концов, не виновата в своем несчастье, но я-то уже тем более не виноват. За завтраком улыбались, как ни в чем не бывало. Она спросила, где я вчера пропадал, я сказал, что ездил по делу.

Разбирал счета и письма. Ольга зовет нас с Вольт. в Париж. Мне очень захотелось увидеть Париж и Ольгу. В Петерб.-то я всегда успею вернуться. Что если взять и уехать к ней сейчас? А Аполлон, как надоест ему лечиться, тоже приедет. Демианов увлечен театром и не только им. Мне не было ни больно ни неприятно узнать о его новом увлечении. Так это все теперь от меня далеко. Мой Демианов здесь, со мной. В дневниках 7-го года, в стихах, в письмах, в разговорах о нем. Не знаю даже захотел ли бы я увидеть его, вернувшись домой. Нет, все же, захотел бы. Ходил купаться. Пили воду с Анной и тетками. Вольтера всё нет.

16 июля 1910 года (пятница)

Ночной переполох я слышал – вернулись. Но разбудили меня не они, что-то другое. Что же? Внезапная мысль, толчок изнутри. Лежал в темноте, прислушиваясь к гомону за дверью, и всё старался сосредоточиться, припомнить. Что-то такое, нет, не неприятное, но от чего душа будто перекувырнулась через голову. И, вернувшись на место, осталась ошеломленная и оглушенная слегка, а память заботливо ее оберегая, от нового потрясения не торопится выдать ответ. Ну, вот. Вспомнил. Положительно мне приснилась нелепица. Забыть, успокоиться и снова заснуть. Но сна больше не было ни в одном глазу. Поворочавшись с часок, встал, оделся, хотел пойти поприветствовать наших, но они затихли, видно, уже улеглись. Спустился вниз, попросил отпереть мне дверь. Вышел. Темно, прохладно. Ходил до утра, ничуть не утомляясь. Всё думал, думал, думал. Возможно или нет? Хорошо ли? И что с нами будет, если решусь?

Вольтеру его похождения на пользу. За те несколько дней, что я его не видел, он стал лучше выглядеть. Кики весела как всегда, и ее развязность уже не так меня раздражает. Маркиз очень дружелюбен со мной. Сразу же предложил возобновить наши занятия теннисом. Митя тоже больше ни на кого не дуется. Словом, после разлуки все кажутся мне особенно милыми. Как будто 100 лет не видались. Только когда они вернулись, я понял, как мне их не доставало и как без них смертельно скучно. Может быть, это у меня ночью от тоски помутнение в голове сделалось? Впрочем, будь что будет. А пока я бросился наслаждаться обществом своих друзей, все их затеи принимал на ура, резвился и радовался как ребенок.

17 июля 1910 года (суббота)

Моя безумная идея преследует меня, как ни стараюсь забыться в развлечениях. С Вольтером советоваться не хочу, боюсь, он будет насмешничать. Написал Тане, что-то она ответит? Играли в теннис, купались, катались в лодках. Заснув довольно рано, проспал только два часа. У В. в комнате возня и хихиканье. Я не стал заходить. Спустился в общую гостиную, там уже никого. Не собираясь стучаться, пошел посмотреть только, спит ли Анна. Из-под двери полоска света. Постучал. Она открыла, не спрашивая.

– Вы ждете кого-то?