Надсада

– Почему?

– Жаден больно.

– Я, отец, доступными мне средствами постараюсь все это отразить, передать, запечатлеть. Вот ходим мы с тобой, смотрим, слушаю я тебя и уже вижу, в каком направлении мне работать. Словно вижу свои будущие картины.

– Добро, сынок. Я тебе подмогну, чем смогу. Чую я: грядут времена тяжелые, погубительные и для народа сибирского. Оставить всю эту благодать хотя б на твоих картинах – тож доброе дело. Пусть хоть знают потомки, без чего их оставили погубители.

– Откуда предчувствие-то?

– Еще мой отец Афанасий Ануфриевич говаривал, что када люди хотят обогатиться, они берут богатство поверхностное – то есть то, на которое не требуется большого труда. И ежели навалятся, то истребят что угодно. Был, сказывают, в наших краях такой зверь – бабр, и – нет его. Истребили. Был бобр, и его нет. Численность того же соболя там выше, где рачительные хозяева. Выбивают ведмедя, копытных. Вырубают кедровники. А что творится в лесосеках, ты видел? При нонешной технике выкосить тайгу можно в считаные года. И техника вить не стоит на месте, идет вперед. Скоро такие машины придумают, что и людей не потребуется для заготовок. Заберутся в самую глухомань. На горы Саянские полезут. А что дают тем, кто ведет заготовки? Посмотри на поселок Ануфриевский – нищета. На добре живут, на богатстве, а выйдет человек на пенсию и получат копейки. Поблизости от поселка уже одно былье. Народец пьет, в семьях – разлад. Молодежь или спиватся, или бежит из поселка. Да вот тебе пример – брат твой сродный Санька. Здоровый был, сильный парень, и – нет его. Сгиб не за грош. И он ли один? Что ни год – число могилок на Ануфриевском кладбище множится. У иной большой старинной деревни близко нет таких кладбищ по количеству могилок, как в Ануфриеве. Здесь люди не помирают, здесь люди – погибают.

– Что-то уж слишком мрачно…

– Не мрачно, а так, как есть. Я вить не просто хожу по тайге и зверя подкарауливаю – как бы лучше и больше убить. Я произвожу счет зверя и копытных, сравниваю по годам, вскрываю причины, по которым сокращаются популяции, прослеживаю миграцию, веду подкормку животных и птицы. Мой участок – участок идеальный, лучший на всю округу в сотни и сотни километров. А почему? Да потому, что у меня для зверя и копытных есть условия. У меня на участке целы кедровники – это первая пища для животного мира тайги. Есть даже такие кедровники, до которых не касалась рука человеческая. Вить доподлинно известно: ежели чего рука человеческая коснулась, то там и жди скорого погубления. Недаром сказано: что имем – не храним, потерявши – плачем. У меня ведь добра не убыват, скорей – прибыват. На мой таежный участок мигрируют зверь и копытные, потому что я никогда лишнюю веточку не сломлю зазря – пускай лучше сохатый ее обглодат. Тако отношение чувствует даже букашка – не только зверь. Но много ль таких, как я-то, хозяев? У нас вить ежели идет на промысел охотник, дак только с одной мыслью – как больше набить зверя. А что там уж говорить про браконьеров – это вопче злыдни. Нелюди. Враги и всему живому, и самим себе. А закон против них – бессилен. Нету против них такого закона, чтобы боялись наказания. Потому, думаю, придут таки времена, када человек заплачет по погубленному им же. Када не станет чем жить, чем дышать, на что любоваться, откуда брать. И перейдет на искусственное, а это – верная медленная смерть. Земля вить, Коля, она рождат тогда, когда ее любят и холят. Возросшее в пробирке никогда не даст здорового потомства. Счас вот стали выпадать кислотные дожди. Откуда взялись они? Да все оттуда же – от желания больше хапнуть. Понастроили заводов, а природу защитить от их вредных выбросов – не подумали, мол, тайга у нас большая, разнообразная растительностью и сама справится с напастью. А природа – заботу любит. Покой. Бери, но в меру, с толком, с умом и думай о восполнении. Эту вот истину никто понять не может: ни в государстве, ни в обычной человеческой среде.

– Но ведь и ученые работают в этом направлении, разрабатывают методики подхода хотя бы к тем же лесозаготовкам, выдают рекомендации министерствам…

– Может, где и работают, тока я не видел результатов их работы. Я вопче мало верю в ученых, вить они выполняют чей-то заказ. Заказчик же и деньги платит. Ежели платит, то и требует таких рекомендаций, чтобы шел он по самому легкому пути. И вовсе неважно, кто заказчик – государство иль како ведомство. Но больше всего на тайгу, на природу имеют влияние местные власти или, как их еще называт твой дядька Степан Афанасьич, опричники. Эти – первые браконьеры. Лезут туды, где больше добра. Едут на вездеходах, на танкетках, летают на вертолетах. Остановить их невозможно, потому как они сами – и закон, и дышло. Ко мне на участок тут года три назад начал наведываться предисполкома. Ну ладно бы один, а то с начальником ми-ли-ци-и… Для острастки: мол, че ты против его сделать? Ну, я один раз встретил, дал возможность завалить сохача. В другой раз водил-водил их кругами, измотал вконец, так что взмолились – веди их, мол, Афанасьич, из тайги до Ануфриева, сил у них, видите ли, нет дале охотиться. С тех пор охотку-то и сбили ко мне ездить. Конечно, я мог бы сразу сказать напрямую: мол, так и так, закон нарушаете, и я вам в том не помощник. Дак замордовали бы потом, участок отобрали бы, а кому от того польза? Вот я и схитрил: нету зверя, и все тут.

– Серьезные у вас тут дела…

– Куд-ды уж сурьезнее. Но, сынок, меня недаром звали отшельником. Люди меня никогда не антиресовали. Я не пьянствовал с ними, ни к кому не ходил в гости, не заводил знакомств, ничего ни от кого не ожидал. Я много лет жил тайгой и в тайге. Я знаю на своем участке, да и не только на своем, все тропинки, все овраги и перелески. Я знаю, где живет бурундучок, где гнездовья птиц, где травы и цветы, где ягодники, как пройти по болотинам, кака и где глубина ручьев и речушек, где гулят ветер, а где тишь и благодать. Я, сынок, человек глухоманей. Вот! Мне было о чем подумать и что вспомнить. С кем поговорить. Куды пойти. Каку книгу почитать. И я ходил и читал. Только одного человека мне всегда приятно было видеть – это старого Воробья. Он по годам старый, а по силе и выносливости многим молодым даст фору. Честный и бесхитростный. В личной жизни неудачник и бессребреник. Одинокий, но открытый для всякого, кто желат войти. Он может скрадом подойти так, что ни один человек, ни один зверь не услышит. Он может стрелять из какого-нибудь дробовика так, как ни один опытный стрелок не стрелит из винтовки с оптическим прицелом. Я по сей день учусь у него. Вот с ним мне антиресно.

– А по виду не скажешь…

– Гм, по виду… Не скажешь – точно! За шута горохового можно принять. А ты приглядись к нему, приглядись.

– Обязательно.

– Его вить неслучайно в войну оставили на брони. Ему ничего не надо было давать: ни одежды, ни пропитания, ни снаряжения. Он охотился со старым дробовиком. Ходил в шкурах, которые сам и выделывал. Шил себе обувку. Питался тем, что находил в тайге. Спал зимой в снегу. Зароется поглубже в снег и спит. Чай заваривал из кореньев. А добывал столько, сколько и пятеро матерых промысловиков не добывали. Ему ничего не платили, а он и не спрашивал – хорошо хоть тремя орденами наградили. Он мог быть при деньгах, а был самый бедный во всем поселке. Потому, видно, Раиса его и бросила.

– А ты знал эту… его Раису?

– Конечно, знал. Красивая была баба, разбитная. Бросила Воробья и ушла к одному зажиточному промысловику – у того как раз жена померла. Прижимистый был мужик. Шкурки сбывал налево. Орешек кедровый добывал и так же сбывал в райцентре. Только, думаю, вряд ли она нашла с ним счастье.

– Почему?

– Воробей – человек легкий, преданный, весь как на ладони. Тот же – скрытный, себе на уме. Бивал ее, говаривали в поселке. А ежели бьют, то како уж там счастье… Женщина любит уважительность, заботу, внимание.

– Да вот он, легок на помине.

В ворота въезжал Гнедой, Евсеич с вожжами в руках вышагивал рядом. На телеге – спинки кровати, сетка.