Надсада

– О чем это вы, Степан Афанасьевич?

– Об том я, что чиновники со своими всякими перестройками и прочей ерундистикой войну начали против своего же народа.

– Для чего же?

– А чтоб поубавить народонаселение-то, поослабить да сдать какому-нибудь Рейгану. С потрохами сдать. Всю страну на распыл… К черту на рога… В тартарары…

– Да зачем же? С какой целью?

– А заживаться стали… На «жигулятах» ездить… Сильненькими себя почувствовали… Кому мы такие нужны! – почти выкрикивал Степан. – Ты, Дуся, глянь, че происходит: что ни год, то кака-нибудь затея. Что ни год, то кака-нибудь напасть. Что ни год, то людям все хуже и хуже. Обложили со всех сторон народ-то… Шагу ступить нельзя простому человеку, и то на милицанера наткнешься, то на чинушу какую, то на бумажку, в коей прописано, как тебе быть и как тебе жить. И все – учат, учат, учат. В какой-то Европейский дом тащат. Эт меня, фронтовика, тащат туды, где я уже был, но был, как по-бе-ди-тель, а не как мальчонка на побегушках. Мы, фронтовики, Дуся, када были солдатами, то хорошо понимали стратегию командиров. Ежели командиры были с головой и думали о солдатах, то и план разработают с толком, и людей поберегут, и сражение выиграют. Но попадались и такие, которым человек – все равно, что псина кака-нибудь. Гонют без всякого толку в самое пекло, положат без всякого проку, а наверх доложат так, будто тока они и есть самые лучшие стратеги. Боялись мы таких. Ждали от них всякой беды и уж тогда старались сами себя сохранить. Вот и сейчас пришли страной управлять таки командиры. А нас, Дуся, не обманешь, мы видим и понимам, что к чему. Да че я тебе говорю, ты сама побывала в том пекле…

Замолчал так же неожиданно, как и заговорил. Спустя минуту добавил излюбленное:

– Вот то-то и оно, Дуся…

– Не простой вы человек, Степан Афанасьевич.

– Мы, Беловы, никада простыми не были…

И уже об обыденном:

– Данила-то када подъедет?

– Обещал с утра, часам к десяти.

– Чаю бы я выпил…

Евдокия пошла с ним на летнюю кухню, где сняла с плиты разогретый чайник, налила, поставила на стол пару тарелок, положила чего-то в них.

Налила и рюмку водки, подвинула.

– Выпейте, легче будет. Всю ночь не спали, умаялись душой…

Степан посмотрел на женщину долгим, все понимающим, взглядом, тихо спросил:

– Как тебе у нас, Дуся? Не было вить заделья поговорить. Тока на похоронах… Может, плохо?

– Хорошо мне, Степан Афанасьевич. Брат у вас хороший, надежный. Маялись мы поодиночке, много лет маялись, теперь вот отогреваемся.

– И добро.

«Тоже беловское словечко», – отметила Евдокия.

Евдокия за последние годы расцвела, словно наверстывала упущенное. Мягкости и округлости линий тела не прибавилось, скорей стала стройнее и моложавей. На щеках обозначился румянец, в глазах – блеск. Фигура выправилась, голову стала держать выше и оттого ступала увереннее, легче. Говорила по-прежнему тихо, не поднимая голоса, даже если была чем-то недовольна.

А чем ей быть недовольной? По приезде домой Данила съездил в райцентр, где пробыл три дня. Вернулся, и уже вместе поехали они смотреть дом, что приглядел Белов.

Дом оказался совсем новым, мало обжитым, с некоторыми недоделками – таким, каким хотел видеть его Данила и куда привезти хозяйку. Рассуждал же он так: начинать жить надо в новом дому, будто ты его и построил. Недоделки же были, по его мнению, как раз кстати: он сможет добавить то, что считал для себя нужным. Но главное то, что посчитает нужным хозяйка. И до наступления холодов они вместе с Дуней прожили в райцентре, где ее любимый мужчина доканчивал не доконченное прежним хозяином.

А когда на последний раз обелили стены, потолок, окрасили внутреннее убранство, вместе выбрали мебель, телевизор, холодильник, электрическую печь, сели, залюбовавшись проделанным возле печи кирпичной, какую Данила пожелал иметь в доме, а Евдокия не возражала, прикинув, как она будет готовить мужу еду, подавая на стол с пылу с жару, в радость и удовольствие.

Заказал сруб для бани, и к осени в укромном уголке в огороде примостилась небольшая, аккуратно сложенная банька, где стояла печь, имелось все потребное для парилки, мытья и переодевания. Банька же приспособлена была для стирки.

Данила все обустраивал с таким доглядом, чтобы хозяйке в доме было тепло, уютно и нетрудно управляться с хозяйством.

Соорудил и навес, куда по мере надобности можно поставить лошадь и где есть место для корма.

В довершение нанял буровую машину, и та пробурила достаточно глубокую скважину, откуда стали брать воду для внутренних нужд.

И еще сделал Данила одну нужную для обустройства своей семьи покупку – к осени во дворе стояли новенькие «жигули». А значит, потребовался и гараж: нанял строителей, которые в считаные недели сложили из гипсоблоков потребное помещение, благо прикопленных за многие годы денег хватало на все.

Сам он несколько похудел, посветлел лицом.

Данила и Евдокия по-прежнему не могли наглядеться друг на друга. Много разговаривали, многим делились, много хотели знать из того, что было у них в разлучные тридцать с лишком лет. И если бы кто посмотрел со стороны, то подумал, что этим уже немолодым людям в прошлые года не хватило времени для счастья быть рядом.

Молнией сверкнули в памяти прожитые вместе с Даней годы, и так же тихо добавила Евдокия:

– Хорошо мне. Хозяйка я и за мужем, как за каменной стеной.

– Добро, – сказал во второй раз Степан.

Чего ж не «добро»… На выселки Данила пригласил друга закадычного Евсеича. И с ним нашла общий язык Евдокия. Мылся, скоблился, прихорашивался, приодевался в купленное ею же.

– Будешь, старый, здесь жить, – наставлял Данила. – Нечего сидеть в своей берлоге. Продукт я тебе доставлю, с дровишками подмогну, да электричество проведем, чтоб телевизор тебе купить.

– Де ж, Афанасьич, иликтричество-то возьмешь? Я могу и без ево. В избушке како иликтричество – фитилек какой-нибудь, а то дверцу печки приоткроешь – с тем и вечеряшь.

– А не видел, в метрах трехстах от выселок линия проходит – та, что на нижний склад идет? Вот и договоримся с начальством, столбы поставим да провода кинем. Я б давно это сделал, да ни к чему было. Теперь – надо. Приедет погостить Дуня – что ж, с лучиной сидеть? Не-эт, этого мы не допустим.

– Не допустим, Афанасьич. Моя Раиса така ж была модница. Все не по ей. Утюг чугунный не пондравился – паровой подавай. Самовар ей не нада – чайник купил. Тарелку громкоговорящу повесил – полстены заняла. И все не то, все не так.

Подпрыгнул, оттопырил губу, изображая супружницу свою Раису, прошелся по комнате.

Евсеевича никакие годы не брали. Крепкий, жилистый, скорый на подъем, шустрый на ходу, Иван Евсеевич Воробьев даже когда шел по поселку, то норовил обогнать всякого идущего впереди человека. Даже пускался вдогонку. С подскоком и с подпрыгом. Со свойственными только ему словечками и смешочками.

– Вот че аще, Афанасьич: касаток-то своих я могу сюды перебазировать?

– Каких еще касаток? – не понял Данила.

– Да курочек, курочек!

– Перебазируй, – махнул рукой Данила. – В опчем, к приезду Дуни чтоб на человека походил. И жить будешь, как человек. У нас теперь дом в райцентре, здесь мало буду находиться. Хозяйству тебя учить не надо. Собаки, Гнедой – все на тебе.

– И касатки мои – тако же. Да я ж, Афанасьич… мне ж… че ж… я ж… От… и – до…

– И куды Раиса-то глядела, – скажет иная старушонка, остановившись посреди дороги и скосив глаза в сторону удаляющегося Воробья. – С таким-то бы жить да жить, и – надо же: нашла себе хахаля…

Повеселел Иван Евсеевич, головенку стал задирать при ходьбе, бороденку остриг, придав жидким волосам некую форму клинышка, какую видел у «еологов».

Когда на «жигуленке» приезжали Данила с Евдокией, старик подолгу толковал со «Степановной» о житье-бытье, спрашивал «совету», вспоминал свою Раису. Вел в сараюшку к «касаткам».

– Я вот с имя речь веду, мол, че, мои милыя касаточки, худо несетесь… Дак помалкивают и тока: ко-ко-ко… Ко-ко-ко… А ентот касач совсем обнаглел. Тока одно удовольствие и справлят. Аще жрет, как мельница перемелыват зернышки.