Надсада

– Зачем тогда держите, если он вам не нравится? – спрашивала, улыбаясь, Евдокия.

– Дак как же в дому без хозяина? – наивно разводил руками старик. – Все надсмотр над касатками. Без ево разбрелись бы кто куды, а так – вместях, кучкой ходют. От… и – до…

– Ну и пусть себе ходят. В свое время и нестись будут.

– Эт я так, для порядка журю их, чтоб знали. Моя Раиса оченно любила курочек-то, потому и я завел. Поглядываю на них и вспоминаю…

Евдокия понимала, что самые счастливые годы старого промысловика были годы совместной жизни с Раисой, а все, что «до» и «опосля» – мрак и безвременье. Потому называла ее уважительно Власьевной, что несказанно льстило старику, приводя в состояние умиления. Потому подскакивал с табуретки, начинал в волнении бегать по комнате, она же мягко усаживала его на место, придвигала к нему стакан с чаем, каких-нибудь прихваченных из дому пирожков, блинчиков, оладушек – всего того, что старик любил, о чем она выведала у него еще в первые дни знакомства.

Даже к Татьяне нашла подход, умея выслушать все бесконечные жалобы, во время вставить утешительное словечко.

Степану же Евдокия понравилась сразу: и голосом тихим, и предупредительностью, и мягкостью. И он искренне радовался за брата.

Спустя год, ближе к осени в гости к Даниле и Евдокии приехал сын Николай. Привез с собой объемистый багаж, где были мольберт, краски, холсты.

В обжитом доме в райцентре Николай не стал долго задерживаться, попросив отца отвезти его на выселки. По дороге попросил еще раз, насколько это можно поподробнее, рассказать историю убийства семьи Ануфрия.

– Понимаешь, – говорил он. – У меня планируется персональная выставка в Москве. Поэтому я задумал сделать капитальное полотно, которое будет называться примерно так: «Убийство семьи старовера Ануфрия». Чтобы написать его, мне надо вжиться в обстановку, найти подходящую натуру, продумать психологические моменты и многое другое. Кроме того, я планирую сделать серию работ на тему «Сибиряки». С некоторых пор я своей работой иллюстратора книг не совсем бываю удовлетворен. Ведь график – это перелопачивание готового, написанного писателем, материала, и твое здесь творческое участие – больше техническое, хотя, конечно, всякую работу можно делать по-разному. Можно привносить что-то свое, а можно и не привносить. А вот работа художника-живописца дает совершенно иной кругозор и простор для творчества. Понимаешь, просто чувствую, что созрел, руки просят другой, более серьезной работы. И потом, я воспитывался, учился именно в этом направлении. Так что готовьтесь к тому, что я вам успею надоесть: я приехал месяца на два, а может, и более того.

– Да хоть насколько, мы с матерью будем только рады. Питание мы тебе обеспечим, спать где, найдем, в тайгу я тебя свожу. Да, сынок, вспомнил: в тайге есть остров посреди болотины, где когда-то проживали староверы, – там еще остатки землянок, кладбище. Вот и туды свожу. Может, нарисуешь и это место.

– Что ты говоришь! Надо же: остатки жилищ староверов… Да это же просто клад: в конце второй половины двадцатого века есть еще место, где в первозданном виде сбереглось то, о чем можно прочитать только в книжках. Вот натура так натура… Колоссально!..

Поглядывая искоса на Николая, Данила в самом деле радовался уже одной мысли: его единственный сынок будет жить рядышком целых два месяца. Да он, Данила, сделает все возможное и невозможное. Чтобы уж никогда более не забыл, откуда происходят его корни. Чтобы принял и полюбил все то, что было близко и дорого и отцу его, Даниле, и деду Афанасию, и прадеду Ануфрию.

На крылечке встретил их Воробей. В чистых штанах, рубашке в клеточку, в тапочках, которые сшил своими руками. Засуетился, запрыгал, замахал руками:

– Афанасьич!.. Приехал!.. Я уж тутазаждалси-и-и… От… и – до…

– Ну-ну, старый, погодь прыгать, познакомься: вот мой сын Николай.

– Миколка… Боже ж ты мой… Родный… Гость дорогой…

Умильно глядел на Николая, тряс его руку, не знал, чем еще выразить свою радость.

– Жить теперь будете вдвоем, будешь помогать Николаю картины рисовать.

– Картинки?.. Раиса моя любила картинки… Чтоб на стене… Женшин… Пышнотелых…

Воробей приосанился, выпятил живот, показывая руками, каких женщин любила Раиса.

– Вот-вот, таких и будете изображать: ты, каких любила Раиса, Николай – своих.

– И – будем… Почему не быть?.. Бу-удем… Сынок-то у тебя, Афанасьич, – красавец, весь в тебя…

– В кого ж ему и быть-то, – усмехнулся Данила. – Ну ладно. Пойдем в дом.

Багаж перенесли в сенцы. Когда вошли в дом, Данила оглядел избу. На столе лежали листы бумаги, в стакане – карандаши, линейка, циркуль, рядом – пузырек с клеем. На тумбочке – раскрытая книга. Тут же на стене нечто вроде карты: на склеенных листах – ломаные линии, проведенные черным, синим, красным и зеленым карандашами.

Старик, приосанившись, ждал, что скажет Данила.

– Че эт у тебя тут, Евсеич?

– Карта твово промысловаго участка.

– Кака карта? Зачем?

– Для наглядности и в назидание.

– Кому в назидание?

– Потомкам.

– Каким потомкам? – не понимал Данила.

– А вот ему, Миколке. Опять же, внучатам… От… и – до…

– Гм…

Данила приблизился к карте, внимательно всмотрелся: очертания границ участка действительно соответствовали, хотя видно было, что линии проведены неумелой рукой. Вот синяя, извивающаяся – это ручей Айса, кедровники обозначены зеленым карандашом, а вот домик главной базы, там по путику – избушки. Все вроде бы на месте и со знанием дела.

«Что-то новенькое, – подумалось. – Уж не рехнулся ли старый?»

– Тебе тут, Евсеич, видать, делать нечего иль каку другу цель имешь? – спросил не без иронии.

– Имею, – еще больше приосанился Воробей.

– Каку ж?

– Научную.

– Каку-каку?.. Наукой, что ли, решил заняться? В твои года – самое время.

– Да уж, Афанасьич: фролу и фану родной мне земли постигаю. Фрола – эт то, что изнутри вод, к примеру. Фана – что поверх земли и выше – к верхушкам дерев. Дале уж небо, а еще дале – искупитель.

– Какой искупитель?

– Искупитель грехов наших – Иисус Христос.

– А-а-а… – протянул, не зная что сказать, Данила. – Во-от оно что. Ну, занимайся, доброе дело. Глядишь, в каки-нибудь академики выйдешь. В Ануфриеве-то академиков еще не было – ты будешь первым.

– Аче? И буду. Кадемик Иван Евсеич Воробьев!

– А-ка-де-мик. Академик, говорю.

– Во-во, кадемик. От… и – до…

– Ну бог с тобой. Пускай кадемик. Дуня тут постель чистую послала – тебе и Николаю. Матрац, подушку я тоже привез. Кровать одна, но я разговаривал со Степаном, он обещал дать лишнюю. Поэтому запрягай Гнедого и поезжай. А научная работа подождет – потом будешь в кадемики выходить. Мы же пока банькой займемся. Я тоже у вас заночую.

Пока топилась баня, Данила показывал сыну хозяйство, попутно делясь мыслями о давней происшедшей здесь трагедии.

– За много лет, что здесь прожил, я все передумал: и как подходили злодеи к выселкам, и как пытали, и как кончали одного за другим членов семейства деда. И как уходили.

– Ну а золото все-таки есть или же его нет и никогда не было?

– Есть, сынок. Позже я тебя свожу на ручей, покажу, что и как.

– Так Ануфрий не сказал убийцам о нем?

– Не сказал. Все равно бы убили – им свидетели были без надобности. К тому ж Фролка понимал, что оставь он Ануфрия в живых – достанет его Ануфрий, где бы тот ни был. Сильный человек был мой дед. Таежный. Промысловый. Правильный. И отец мой – твой дед Афанасий – был человек правильный. В таежных глухоманях другие-то не живали. Здесь надо работать, много работать, чтобы произвести себе потребное на пропитание, на обустройство, на содержание семейства. Надо понимать тайгу, знать пути миграции зверя, что из чего происходит и куды деватся.

– И ты знаешь?

– Знаю, сынок. Жалко только, что не могу передать тебе это знание, – иного ты замеса, по-иному живешь на свете, хотя кровь, конечно, никуда не денешь. Пробовал передать племяннику Володьке, но от того, востроглазого, всего можно ожидать.