Дальний приход (сборник)

К весне иголки с нее совсем осыпались, и только остов ее возвышался за нашим окном, пока не начали таять снега…

До самой весны помнил я о разбитой макушечке, а потом, когда с талым снегом пропала куда-то елка, позабыл.

На следующий праздник мы наряжали елку вдвоем с сестрой. Брат приехать не смог, он не успел сдать какие-то зачеты, а мать была занята. Впрочем, мы подросли за год и сами прекрасно справлялись с этим делом.

Наконец мы добрались до макушечки.

— Ой! — сказала сестра, взяв ее в руки. — Поломалась…

Макушечка переливалась яркими, праздничными блестками, и только пустота, зияющая на месте циферблата, напоминала, что праздник, хотя он еще не начался, все равно когда-то закончится, а раз так, стоит ли уж очень радоваться ему.

Смутно вдруг стало на душе. Зябким холодком шевельнулось что-то в груди.

— Да, — пытаясь скрыть свое состояние, равнодушно сказал я. — Поломалась…

— Жалко, — вздохнула сестра. — Такая красивая макушечка была.

— Жалко, — сказал и я.

Сестра подумала, потом полезла на стул.

— Ну и ничего! — сказала она оттуда. — Теперь ведь елка у нас в углу стоит. Вот мы и повернем макушечку циферблатом к стене. Смотри оттуда: не видно дырки?

— Не видно… — сказал я.

Арси

Так называется проделанный в бичевнике пролив, в который забегают в канал с Онежского озера сердитые волны, но раньше имя это принадлежало жившему здесь одноногому бакенщику.

Жил он тут всю навигацию, зажигая положенные огни озерной и канальной обстановки, здесь и умер, и здесь, возле своего дома, и похоронили его.

Теперь дома уже нет, осталась только могила, на заржавевшей табличке которой с трудом можно разобрать: «Арсений Федорович Федоскин», да еще клюквенное болото вокруг.

Когда я отошел от могилы и двинулся в глубь болота, оно заохало, завсхлипывало, будто живое…

Слушая эти вздохи и всхлипы, перемежаемые тревожным шумом набегающих с озера волн, и задумался я о судьбе жившего здесь одноногого бакенщика…

Какой-то евангельский отблеск лежал на судьбе его…

Воистину: мнози же будут перви последними, а последние первыми…

Понятное дело, если бы работал неведомый мне Арсений Федорович Федоскин начальником или обладал бы внушающим страх и уважение характером, наверняка и величали бы его полным именем с отчеством, но ведь тогда и пролив бы не назвали его именем.

Кто бы стал говорить: «Возле Арсения в озеро выедем»? Или: «К Федоровичу ходил…»

— К какому еще, — спросят, — Арсению Федоровичу?

А Арси — детское сокращение имени Арсений, с которым и прожил Арсений Федорович свою жизнь, — это и удобно, и понятно…

— Волна поднялась, хорошо успели к Арси, укрылись…

Ну а когда умер Арсений Федорович Федоскин, когда исчез неведомо куда его дом и вообще только пролив Арси и остался…

И уже и не помнят многие, почему он так называется.

Знают просто, что Арси, и этого достаточно…

Когда я, вернувшись в поселок, рассказал эту историю своему соседу, тот покачал головой.

— Не знаю… — сказал он. — По-моему, тут другая версия имеется. Я слышал, что там, на Арси, три брата сено косили. Двое родных и третий — троюродный. Что у них произошло, никто не знает, но родные братья убили троюродного. Один из них испугался, поплыл по каналу и утонул… Второй — повесился. Похоронили их в Шустручье, а этот памятник на страшном месте стоит. Арси называется…

— Убили… Утонул… Повесился… — сказал я. — А почему? Непонятно… И при чем тут Арси?!

— Много непонятного в нашей жизни есть… — мудро сказал сосед. — Кто мы такие, что понимать все?

С этим я не стал спорить, просто сказал, что сам видел на памятнике заржавевшую табличку «Арсений Федорович Федоскин»…

Но аргумент мой не смутил соседа.

— Так это и был брат, которого убили они… — сказал он.

Жители земли

Ночной гость

Первым завял иван-чай, а ромашки еще стояли — горели солнышки в белом ореоле лепестков сквозь поникший и скукожившийся сиреневый мусор… Этот букет, который давно уже пора было выбросить, и увидел я, проснувшись посреди ночи. Проснулся от крика, раздавшегося во сне.

Кто-то кричал, кто-то звал меня, но кто? Я не мог вспомнить…

Густая, вязкая тишина стояла в отвыкшем за зиму от человеческих голосов доме, и только сердце тяжело бухало в груди, пытаясь одолеть прорвавшийся сквозь сон крик.

Поднявшись с дивана, я прошел на кухню, вытащил из лежащей на столе пачки сигарету и закурил. В пламени спички на миг потемнело окно, но спичка погасла, и снова окно затянулось сероватым светом белой ночи. За деревьями тускло светилась речная вода.

Крик повторился снова, когда я уже докурил сигарету.

— Ну куда ты лезешь?! Куда лезешь?! — кричала на улице соседка.

Торопливо натянув штаны и накинув на плечи куртку, я выскочил из дома.

На крылечке соседнего дома, в длинной белой рубахе стояла Вера Лепешкина. А кричала она на мужика, что стоял в помятом пиджаке, в сапогах посреди капустных грядок.

Соседская собака тоже была тут. Молча, без лая, прыгала на мужика, но тот не отбивался от нее, стоял, виновато опустив голову.

— Шарик! — крикнула соседка. — Да отойди ты! Кому говорят! И ты, Иван, иди. Нет здесь никого.

Собака послушно поджала хвост и отбежала в сторону.

— Ступай домой… — повторила соседка. — Не броди тут, Иван, по ночам. Иди с Богом…

Мужик, опустив голову, послушно двинулся прочь. Прошел через огород, открыл калитку и пропал за серым неровным забором, где-то на пустыре.

— Кто это? — закуривая новую сигарету, спросил я.

— Ваня Фершуков… — ответила Вера. — Он капитаном на самоходке ходил… А позапрошлым летом поехал на моторке с семьей. В самое озеро выехавши были, а тут ветер… Волны с баньку величиной пошли, ну и перевернулась, конечно, лодка. Жена и сын потонули. Теперь вот ходит, ищет их, по домам лазает…

— А их тогда так и не удалось спасти? — спросил я.

— Какое там спасение? — вздохнула соседка. — Погода такая страшенная была. Его самого без сознания на берег выкинуло. До сих пор в себя не может прийти…

Она поежилась от прохлады и, вспомнив вдруг, что на ней одна рубашка, торопливо ушла в дом. Слышно было, как брякнула задвигаемая на двери щеколда.

Я посмотрел на часы. Была половина второго. Ночь, чуть-чуть было потемневшая, когда я ложился спать, сделалась как-то просторнее, словно все клубившиеся сумерки успели отстояться в ней. Прозрачной была она сейчас и бесконечно тихой. Густо пахло сиренью.

Вернувшись домой, я лег в постель, но уснуть не смог.

Дом, словно растревоженный ночным криком, был наполнен тихими шорохами, потрескиванием обоев… Казалось, что он тихо ворчит, сам себе жалуется на что-то.

Было время, когда я боялся оставаться в этом доме на ночь в одиночестве.

В тишине звуки разрастались, обретали сходство с голосами людей, казалось, все мои близкие, что жили в этом доме, собираются тут и разговаривают, но о чем? — я не мог разобрать… В полусне мешались голоса с сонными видениями. Я забывал в этой полудреме, кто жив, а кто уже давно умер, начинал разговаривать сам, и когда вдруг вспоминал, что говорю с умершей матерью или отцом, сжималось сердце от страха…

Впрочем, это было давно…

Сейчас и захочешь, а не сразу вспомнишь лицо матери, голос отца, сейчас я и сам уже вошел в возраст, в котором родители казались мне пожилыми людьми. Сейчас не так уж много мне самому осталось лет, если мерить по сроку жизней родителей…