Дальний приход (сборник)

— А ты скажи, что тебе глиссер заводной купили… Скажи, что покажешь его!

Я уже давно упрашивал родителей приобрести заводной глиссер, и сейчас, услышав, что можно пригласить ребят посмотреть на него, совершенно позабыл и о сабле, необходимой для участия в Великом крапивном походе, и о самом походе.

— Глиссер? — облизнув языком пересохшие губы, спросил я.

— Глиссер, глиссер! — подтвердил брат. — Иди.

Конечно же, посмотреть на заводной глиссер было интересно всем, и ребята гурьбой двинулись к нашему дому. Впереди шагали мы с Сашкой Горбуновым. Ему тоже хотелось посмотреть на заводной глиссер.

Еще больше хотелось посмотреть на этот глиссер мне.

Я не сразу и понял, что произошло во дворе.

Мой брат с Юрой Клепиковым, закрыв за ребятами калитку, начали разоружать их.

Не все отдавали сабли добровольно, и брату приходилось силой вырывать их. Некоторые ребята пытались перелезть через забор, но Юра Клепиков успевал поймать их.

Скоро сабли были отобраны и, вооружившись вилами, брат с Юрой Клепиковым погнали ребят за ребячий пригорок, а я остался один с целой кучей разномастных деревянных сабель на крыльце.

— Ну что? — спросил брат, вернувшись. — Доволен?

— А глиссер где? — спросил я.

— Какой еще глиссер?! — рассердился брат. — Ты просил саблю. Вот, целый арсенал теперь у тебя. Все. Мы пошли. Ты сиди дома и никуда не ходи. Играй со своими саблями.

Об этом брат мог бы и не предупреждать меня.

Глядя на сваленные на крыльце деревянные сабли, я все еще думал о том, куда исчез глиссер, который обещали показать мне, и так и не мог до конца уразуметь, что же произошло.

Только когда брат ушел с Юрой Клепиковым, я понял, что произошло что-то ужасное.

Стараясь не дотрагиваться до сабель, лежащих на крыльце, я ушел в дом и забрался под стол в комнате, потому что более надежного убежища у меня уже не оставалось.

Наверное, здесь и уснул, потому что ясно увидел сон: мчащийся по Свири глиссер останавливается и начинает разворачиваться, вот он застыл на мгновение в круглом нимбе стремительно вращающегося воздушного винта на корме, но, стремительно набирая скорость, он устремляется на наш дом, и я в страхе отшатываюсь, — вместо лопастей к винту глиссера приделаны деревянные сабли…

— Миколя! — разбудил меня голос тетушки. — Убери с крыльца свои палки!

Пришлось вылезать из-под стола и затаскивать сабли в дом.

Наверное, самое правильное было вытащить все это добро за калитку, но я не то чтобы не догадался об этом, а побоялся.

Мне казалось, что можно еще как-то исправить ситуацию и для этого следует только сохранить сабли в неприкосновенности. Еще держались в памяти остатки сна, где крутился пропеллер глиссера с лопастями из деревянных сабель, и я чувствовал, что сабли обязательно надо спрятать.

Только сейчас в комнате и разглядел я приобретение.

На улице, когда ими рубили крапиву или просто размахивали над головой, эти неловко обструганные палки не выглядели так уродливо, как в дому.

— О, Господи! — испугалась мать, заглянув в комнату. — А на улице эти палки нельзя оставить?

— Не, мама… — сказал я. — Я под кроватью их положу.

Через пару дней я встретил Сашку Горбунова.

Он не хотел разговаривать со мною из-за глиссера, но потом смилостивился и сказал, что мне будет плохо. Так велели ему передать мне ребята с перекрестка.

Как-то неуютно и холодно стало мне в теплом летнем вечере.

Я предложил Сашке выбрать себе любую саблю из моего арсенала, за его ходатайство в переговорах. Сашка повертел предложенные ему сабли, потом объявил, что у него свои лучше, и ушел.

А я остался с ненужными мне саблями, которые годились только для замены лопастей в винте приснившегося мне глиссера. Я снова засунул их под кроватью.

Я уже не помню, как — она мыла тогда в комнате пол! — выведала у меня мама страшную тайну сабель.

Что-то она говорила отцу про сабли, что-то, упоминая сабли, отец выговаривал брату. Я не слышал этих разговоров, и не потому, что они велись тайно, а потому что эти разговоры совершенно не касались меня. Отец объяснил брату, что нельзя отбирать ничего у младших ребят, а о том, что эти ребята винят теперь в происшествии меня, ничего не сказал.

Бывают мгновения на границе сумерек и тьмы, в усталом, отходящем ко сну сознании дневные хозяйственные хлопоты и какие-то копеечные резоны и выгоды вдруг равномерно сливаются с мыслями о неизбежной смерти, о тщете всего, и тогда так больно, так тоскливо сжимается сердце: на что? куда? — ушли отмеренные нам годы…

Наверное, поэтому так безумно-томительны рассветы.

Конечно же, не хватает света.

Его едва-едва достает, чтобы разглядеть цвет неба и реки, очертания кустов на ребячьем пригорке — только самое главное, да и то словно бы подернутое дождливым туманом…

Так и в памяти о детстве…

Свет медленно отделяется от тьмы, и из неразличимой глухоты небытия возвращается дневная жизнь и заполняет тебя…

Прошло еще немного времени, история с саблями была окончательно забыта и отцом, и братом, и только во мне она продолжала разрастаться густым страхом… Я боялся заглядывать под кровать, там лежало самое страшное, что было в моей жизни. Мама уже не раз пыталась выкинуть сабли, но я каждый раз останавливал ее своим плачем.

А однажды тетушка пришла из магазина и объявила, что слышала в очереди, будто по домам ходит милиция и ищет какие-то сабли…

Мама подтвердила ее слова.

Я не заметил, как заговорщически переглянулись они.

Не до того было…

Милицию я ждал уже давно, с того самого дня, когда брат облагодетельствовал меня отобранными у ребят саблями.

Меня охватила паника.

Я видел, как уводили милиционеры дядю Толю, стрелявшего из ружья по проходившим пароходам, как били его, запихивая в фургон с решеткою на окне.

Мне не хотелось, чтобы меня увезли в этом фургоне в тюрьму, и я потащил сабли к тетушке, чтобы спрятать их у нее в боковушке.

— Можно их за сундук спрятать… — говорю я. — Если крышку не закрывать, и не увидят…

— Не, Миколя… — говорит тетушка. — Если уж обыск придут делать, и за сундуком найдут…

И она, чтобы скрыть улыбку, прижимает уголок косынки к губам, но я, конечно, не замечаю этого, мне кажется, что тетушка утирает слезы, оплакивая мою горестную судьбу, как бабушка Самылкина, когда рассказывает о том, как сидит в тюрьме ее сын Толя.

И я сам плакал, так не хотелось мне в тюрьму.

— А, может, сжечь их сынок, а? — спросила мама, и я с ужасом посмотрел на нее, не понимая, как такое могло прийти ей в голову.

Но мама кивает, подтверждая свои слова.

И все равно я не сжег тогда сабли.

Это произошло на следующий день, когда милиционеры, как сообщила мне тетушка, пошли с обысками уже по нашей улице.

Это одно из самых ярких воспоминаний детства.

Я сижу в комнате на горшке, перед раскрытой дверкой печи-лежанки и засовываю в разожженную топку сабли…

Мне жалко их, нестерпимо-грустно наблюдать, как охваченное огнем сгорает оружие больших крапивных походов и рассыпается в печи жаркими ярко-малиновыми углями.

И что с того, что сабли были не очень-то и красивыми, что с того, что они лежали у меня под кроватью!

Ужасно жалко было их, но еще жальче самого себя.

Я сжег весь свой арсенал, осталась только ручка сабли, да и то, потому что она, обгорев, сама вывалилась из печи.

А через несколько дней, рубясь с крапивой, Сашка Горбунов ударил своей саблей по затаившемуся в крапиве валуну и сломал свою саблю.

Вечером он пришел ко мне и сказал, что говорил о моем предложении на перекрестке.

— Я сжег их… — сказал я.

— Сжег?!

— Ага! — и я показал Сашке обгоревшую ручку сабли.