Надсада

– А по мне, так в самый раз, – возражал Николай. – Колорит таежного человека, истинного сибиряка. Ты, отец, ее не слушай, всех бы подстригли под свою женскую гребенку.

– Ты бы, сынок, к нам в Ануфриево съездил, дак подивился бы. Один Воробей чего стоит, – вставил свое Данила.

– Кто-кто? Воробей, говоришь?.. – Николай засмеялся. – Надо ж, Воробей… И что он?

– Воробьев Иван Евсеевич, – спокойно поправился старший Белов. – Старейший в нашей округе промысловик, охотник. Тайгу знат – дай бог каждому. В войну был оставлен на брони, потому как нада ж было кому-то и зверя бить, фронт кормить. И бил он их днем и ночью, три ордена Трудового Красного Знамени заработал. И счас на свои трудовые живет. Правда…

– Что – правда?

– Одинокий он, сирый, неприбранный…

– Ты, отец, вроде как с жалостью к нему, и это хорошо. Но ведь и сам столько лет жил один. Тебя-то кто-нибудь пожалел?

– Я, паря, в ничьей жалости не нуждался и теперь не нуждаюсь. Кадачеловек при деле и занят им круглые сутки, то и жаловаться недосуг.

– Ты, отец, прости меня. Я это от радости плету всякую несуразицу.

– Вот то-то и оно, как говаривает мой брат, а твой родный дядька Степан Афанасьич. За словами, сынок, завсегда гляди…

– Так-так его, Данилушка, ишь, разболтался сыночек-то. Соберутся в своем художественном Союзе, толкуют обо всем, всему оценку дают, а простой жизни и не знают, – присоединилась к ним Евдокия. – Хромовые сапоги твои им, видишь ли, не нравятся. А я б за этими сапогами на край света пошла…

– На край света не нада, а вот на выселки я тебя заберу.

– А ведь хороши сапоги-то, – стояла тут же, наблюдая за происходящим, невестка. – Я только сейчас поняла, что вам, Данила Афанасьевич, туфли что корове седло, простите за сравнение. И костюм на вас – просто загляденье. Сейчас такую материю не выпускают. Качество просто отменное – шик, одним словом.

– А в нем, Людмилочка, все ладно и крепко. И на фронте он был в числе самых первых. Геройский парень. Я им всегда втайне гордилась и поначалу очень смущалась тем, что внимание свое обратил именно на меня, хотя были там среди нас, медицинских сестер, гораздо более видные из себя женщины. А что я? Восемнадцать годков. Тоненькая. Косички в разные стороны…

– За косички я тебя и отметил, – то ли пошутил, то ли сказал всерьез. – Всяких видел, да ни на кого не хотел глядеть, кроме тебя.

– Ну уж… – засмущалась Евдокия. – Ой, на кухню пойду, ведь кормить вас всех надо…

Людмила пошла за свекровью, дети к тому времени уже были во дворе. Отец с сыном остались наедине.

– О тебе мама много рассказывала, да так зримо и живо, что я безотцовщины и не чувствовал.

«Ишь, ма-ма… С добром о матери…» – отметил про себя Данила.

Сын продолжал:

– Надо же, я таким тебя и представлял. У меня даже портрет твой написан – с карточки. В мастерской он – завтра сходим туда. Покажу свои работы, где есть и Сибирь, Байкал. Но в общем-то я график, иллюстрирую книги. За живописные полотна берусь нечасто. Теперь вот испытываю желание написать твой портрет, чтобы уж повесить в квартире, на стене, на всеобщее обозрение, как главу рода Беловых. Хорошая ведь у нас фамилия: Бе-ло-вы… Я всегда ею гордился. Художник Николай Белов! Хорошо ведь? Сразу виден человек: с каким нутром, какой породы…

– Я-то не глава рода беловского. Я – поменьше калибром. Ануфрий Захарович был за главного, из староверов происходил. А кто до него был, и не знаю.

– Смотри ты… – дивился сын. – Не думал я, не гадал, что род мой такие корни имеет. Мы с тобой, отец, об этом еще подробно поговорим. А сейчас расскажи, где и как жил все последние тридцать лет.

– А неча сказывать. Жил, промышлял белку, соболя, другое зверье. Завалил пару десятков ведмедей да сохачей с полсотни. Может, и поболе того – не считал. Заготавливал лексырье, бил кедровую шишку, обустраивал путик.

– Слова-то какие: «сохачи», «лексырье», «путик»… У нас здесь, в центре России, уверены, что у вас в Сибири медведи по улицам ходят…

– Быват, что и заходят. Тот Воробей, о коем сказывал, лет тридцать назад одного такого завалил – бабу его Раису зверюга задрал.

Евдокия с Людмилой оставили их с сыном наедине намеренно, чтобы поговорили мужчины, и он это хорошо понял. Потому отвечал односложно, стараясь не обидеть, обдумывал, как перейти к его интересовавшему. Ведь будто с неба свалился в жизнь этих близких ему людей, и что остается промеж ними некоторая отчужденность и будет оставаться дальше. Может, изойдет на нет, истончится, а может, наоборот – встанет во весь рост, и тогда уж разойдутся их дороги навсегда. Данила страшился этого «навсегда», впервые в жизни своей страшился чего-то по-настоящему.

Привыкший не искать окольных путей, и на этот раз рубанул напрямик, грубовато:

– Да че обо мне, моя жись без надобности. Все в ней просто и похоже одно на друго: подоспело время, пошел на промысел. Отсоболевал, возвернулся на выселки. Так из года в год. А вот я хочу тебя спросить, сынок: как жилось вам с матерью? Я вить вроде виноват перед вами…

Сын что-то хотел возразить, Данила остановил его рукой, продолжил:

– Я не о матери твоей, с ней мы все обсказали друг дружке. Я о вас с Людмилой и детишками. И зачем я вам такой: ты – на своих ногах, внучата обихожены?.. Вишь, какой нарисовался… Не сотрешь. Наехал ни с того ни с сего – ни отец, ни дед, а так: тьфу – и боле ничего. Но поверь, Коля, я б пешим ходом прибег, кабы знал, что вы есть и ждете меня. Я вить думал, что поезд тот разбомбило и Дуся погибла. Сведения таки были. И ежели б не добрый человек, а может, и сам Господь Бог, никада бы не увидел вас – не услышал, не поверил, не сорвался б из своих таежных глухоманей и не примчался сюды.

– Да не мучайся ты! – твердо вставил младший Белов. Да с такой ноткой в голосе вставил, что Данила не удержался от улыбки, тут же подумав про себя: «Нашего, беловского корня, сынок-то. Добро…»

– Не мучайся! Сейчас нам всем просто надо друг к другу привыкнуть – слишком уж неожиданным был твой приезд. Неожиданным, но жданным. И кто знает, может, в самое время. И поверь: я очень счастлив, что ты нашелся…

Данила не почувствовал, как по щеке его побежала горячая слеза. Не знал, как поднялся с дивана, шагнул к сыну, и они обнялись.

– Вот уже и обнимаются, – услышали они голос вошедшей в комнату Людмилы. – Слышишь, мама, обнимаются отец-то с сыном… А у нас почти все готово.

– Стол соберем в гостиной – нечего на кухне ютиться, – говорила уже свекрови. – Данила Афанасьевич наших тульских пельменей попробует, может, не понравятся. У них, я читала, по-другому лепят.

Я в еде без разбора – все мету, тока подавай. Потому не сомневайтесь, понравятся. А пойдем-ка, сынок, сходим до магазина да купим пару бутылочек горькой, – обратился к Николаю. – Заодно косточки разомнем, а женщины тем временем свое доделают. Воздуха хочу дыхнуть…

Мужчины собрались, вышли из квартиры.

– Ну, что ты о нашем госте скажешь? – спросила невестку Евдокия, которой было интересно мнение сторонней женщины.

– А что я скажу… Вижу – человек он непростой, честный, надежный, с характером. Такому встать поперек дороги – сшибет, не заметит. Недаром ведь говорят, что это благодаря сибирякам мы войну выиграли. А вообще я рада его приезду. С ним в квартиру вошло что-то такое значительное, чему я пока не могу дать названия. Данила Афанасьевич весь настоящий, всамделишный, естественный. А какая на нем одежда – загляденье просто. В такой лет сорок-пятьдесят назад артисты в кино снимались. А его медали, ордена… Я не знаю никого из своих знакомых ветеранов, чтобы имели подобный иконостас. Просто Илья Муромец. Так что, мама, немудрено, что ты его всю свою жизнь любишь…

– Ой, Людочка, любила и люблю. И стоило эти тридцать с лишком лет перемочь на свете, чтобы опять его встретить…

– Ну и хорошо, хоть под старость лет поживете в радости. А ты, мама, и в самом деле в Сибирь поедешь?

– Ой, Людочка, поеду. Побегу собачонкой, куда позовет…