Стена

Последовало несколько дождливых дней. Белла и Бычок стояли на лугу, усеянные мелкими серебристыми капельками, щипали траву или отдыхали рядышком. Лукс и Тигр дрыхли день-деньской, я же пилила в сарае валежник. Приходилось топить хижину. Я могу скорее отказаться от еды, чем от тепла, а хвороста вокруг было довольно. Зимние бури обломали сучья на деревьях, маленькие же деревца повыдергали с корнями. Пила там была, пилила она очень плохо, но валежник податлив, и мне не приходилось слишком напрягаться. Дрова носила в дом и складывала в маленьком чулане. Жаль было, что Белла и Бычок остались без подстилки, но лиственных деревьев на такой высоте нет. Хлев, впрочем, был совершенно сухим и чистым, они там не мерзли. Маслобойку, которую я с таким трудом снесла вниз, пришлось с еще большим трудом тащить наверх. Без нее не обойтись. У Беллы было столько молока, что я надеялась запасти за лето топленого масла. На альпийских травах ее молоко стало особенно вкусным; Тигр был, похоже, того же мнения и отрастил бока.

Чистя Беллу, я иногда рассказывала ей, как она важна для нас всех. Она ласково глядела влажными глазами и старалась лизнуть меня в лицо, не догадывалась, какая она драгоценная и незаменимая. Стояла, поблескивая рыжей шкурой, теплая и спокойная, наша большая ласковая кормилица. Я могла отплатить ей только хорошим уходом и надеюсь, что делала для Беллы все, что только может человек сделать для своей единственной коровы. Ей нравилось, что я с ней беседую. Может, она просто любила человеческий голос. Ей не стоило труда растоптать меня и заколоть рогами, а она облизывала мне физиономию и тыкалась носом в руку. Надеюсь, она умрет раньше меня, без меня ее ждет зимой злая смерть. Я больше не привязываю ее в хлеву. Если со мной что-нибудь случится, она по крайней мере сможет выломать дверь и не погибнет от жажды. Сломать хлипкую щеколду мог бы и сильный мужчина, а Белла куда сильнее любого мужчины. Подобные страхи преследуют меня день и ночь. Я отбиваюсь, а они то и дело просачиваются в записки.

Дожди не задержались, до сенокоса оставалось еще две недели. За это время я намеревалась отдохнуть и набраться сил. Снова потеплело, но жарко было только днем. Ночи на этой высоте оставались весьма прохладными. Дождь шел редко, только после грозы, но сильный и обильный. Здесь, наверху, после грозы сразу показывалось солнце, а в котловине еще несколько дней держался туман. Животные тучнели и упивались свободой, стало быть, и я могла быть довольна. Только иногда меня мучила мысль о старой Кошке. Обидно было, что она предпочла жить в одиночку в охотничьем домике, вместо того чтобы остаться со мной, кормиться жирным молоком, а по ночам скользить меж высоких трав, выслеживая богатую добычу. Немного погодя я убедилась, что она действительно добралась до дому. После сильного ливня я спустилась в долину — прополоть картошку. Войдя в дом, тут же увидела вмятину на постели. Кошка не показывалась. Я разгладила холодную простыню, надеясь, что она учует мой запах. Не знаю, способна ли она на это, по моим наблюдениям, с чутьем у кошек не блестяще. У них главное — слух. Мясо, оставленное мною, было не тронуто и испортилось. Мне следовало сообразить, что она слишком осторожна, чтобы тронуть неизвестно кем оставленное мясо.

Картошка цвела белыми и фиолетовыми цветами, после дождя она здорово вымахала. Таскать сорняки из влажной земли было легко. Я немного поокучивала грядки, поэтому вернулась домой только к трем, вскипятила чай и приготовила нам с Луксом поесть. Наверх мы попали только к семи, а надо было еще заняться Беллой и Бычком. Тигр снова презрел и коробку, и еду и в гневе умчался на улицу. Я поняла, что запирать его — слишком жестоко. Никогда ему не быть горничной кошкой. И я решила на будущее оставлять открытым окно в чулане. Может, увидев, что ему предоставлена свобода уходить и приходить когда угодно, он успокоится и останется дома. Но Беллу и Бычка я все-таки запирала в хлеву, если уходила на целый день. Я очень боялась, что, испугавшись чего-нибудь, они могут оборвать веревку и свалиться с обрыва. Прибрав в хлеву и помирившись с негодующим Тигром, я наконец смогла лечь.

Ночи в лугах всегда были слишком короткими. Сны мне там не снились вообще. Прохладный ночной воздух овевал лицо, я чувствовала себя легко и свободно, а совсем темно тоже никогда не было. Солнце садилось поздно, и спать я ложилась позже, чем в долине. Погожими вечерами сидела на скамейке перед домом, закутавшись в пальто, и смотрела, как краснеет западный край неба. Потом я наблюдала, как всходит луна и на небе загораются звезды. Лукс лежал рядом со мной на скамье, Тигр маленькой серой тенью гонялся в траве за ночными бабочками, а набегавшись, сворачивался клубочком у меня на коленях под пальто и мурлыкал. Я не думала, не вспоминала и не боялась. Просто тихонько сидела, прислонившись к деревянной стене, усталая, но не сонная, и глядела в небо. Я выучила все звезды; хоть и не зная их по именам, я все же быстро освоилась с ними. Знала я только Большую Медведицу и Венеру. Все прочие были безымянными — красные, зеленые, голубые и желтые. Прищуриваясь, я видела бездонные провалы меж звездными скоплениями. Гигантские черные пустоты за клубками светящегося газа. Иногда бралась за бинокль, но наблюдать небо невооруженным глазом мне нравилось больше. Так я могла охватить взглядом весь небосвод, а бинокль скорее мешал. Ночь, которой я всегда боялась, от которой пыталась спрятаться, зажигая весь свет, в лугах стала нестрашной. Ведь прежде, живя в каменных домах за шторами и занавесками, я никогда не знала ее как следует. Ночь совсем не мрачная. Она красивая, я ее полюбила. Даже когда шел дождь и облака скрывали небо, я знала, что звезды здесь — красные, зеленые, желтые и голубые. Они всегда здесь, и днем, когда их не видно, тоже.

Когда холодало и падала роса, я наконец шла в дом. За мной тащился сонный Лукс, Тигр маршировал в шкаф. Я поворачивалась спиной к стенке и засыпала. Впервые в жизни я была умиротворена, не довольна или счастлива, а именно — умиротворена. Все дело было в звездах и в том, что я наконец поняла: они настоящие. Не знаю, почему я так решила, и объяснить это не в силах. Так, и все.

Еще было ощущение, как будто какая-то большая рука останавливала часы у меня в голове. А потом сразу было утро, Тигр расхаживал по мне, в лицо светило утреннее солнце, где-то далеко в лесу кричала птица. Первое время мне не хватало птичьего концерта, что будил меня в долине спозаранку. В лугах птицы не поют и не щебечут, только резко, звонко кричат.

Я просыпалась и босиком вбегала в занимающийся день. Вокруг тихо-тихо, трава покрыта сверкающими каплями; позже, когда солнце поднимется над лесом, они загорятся всеми цветами радуги. Иду в хлев подоить Беллу и выпустить их с Бычком на луг. Белла уже не спит, ждет меня. Ее сын, соня, еще лежит, опустив голову, на лбу — влажные со сна завитушки. Почистив хлев, спешу домой — мыться, переодеваться и завтракать. Лукс и Тигр бегут гулять, напившись парного молока. Дверь весь день открыта, и на постель падают солнечные лучи. А в пасмурную и дождливую погоду в доме становилось неуютно. Это ведь просто крыша над головой, а не приют, как охотничий дом. Но дождь шел не часто и ни разу — дольше одного-двух дней. Тигр играл с бумажками, а Лукс дрых под печкой. Я много возилась с котенком. Собственно говоря, он не был уже котенком — он очень вырос, мускулы окрепли, шерсть лоснилась, роскошно топорщились его густые усы. Он был совершенно не похож на мать: необузданный, требующий любви и в любую минуту готовый на всякие проказы. Страстью его был театр, роли же оставались неизменными: злобный хищник, отвратительный и ужасный; маленький котеночек, беспомощный и вызывающий жалость; задумчивый мыслитель, чуждый всего обыденного (эту роль он ни разу не выдержал более двух минут), и тяжко оскорбленный, уязвленный в своем мужском достоинстве кот. Публика ограничивалась мной — Лукс немедленно засыпал во время представлений, к нему отношения не имевших. Пока не было и следа мрачной меланхолии, время от времени посещающей взрослых кошек. Конечно, в горах у меня оставалось много времени для Тигра, так и получилось, что я стала ему подружкой. Но гораздо более, чем мной, он дорожил своей свободой. Он терпеть не мог, когда его запирали, и по двадцать раз на дню удостоверивался, что дверь или окно открыты. Как правило, его чувству независимости этого хватало, и он возвращался в шкаф спать. Лукс давно бросил ревновать. Полагаю, он не принимал Тигра всерьез. Играл, конечно, с ним иногда, то есть добродушно отвечал на заигрывания малыша, но страдал от его темперамента. Когда на Тигра находило и он сломя голову носился по дому, Лукс глядел на меня с недоумением взрослого, находящегося в легком замешательстве. Мне только ни в коем случае нельзя было забывать похвалить его. Он жил моими похвалами и хотел все снова слышать, что он — самая красивая, умная и лучшая собака. Это было для него не менее важно, чем еда или движение.