F20

— Я — нет, — ответила Судья.

— Намекаете, что все вокруг — извращенцы? — спросила женщина.

— Я просто иллюстрирую, что человек не может контролировать то, что его возбуждает, и не может оценивать это состояние с моральной точки зрения, — пояснила Судья, — или вы хотите подискутировать на тему: плох или хорош, например, анальный секс?

Мужчина расхохотался.

— Конечно, анальный секс плох, он ведь противоестественен! — выкрикнула женщина.

— Ну, разумеется, — снисходительно хихикнула Судья, — еще можно начать раскладывать его по степеням противоестественности. Если мужчина занимается анальным сексом с женщиной, это просто причуда и эксперимент, а если с мужчиной — преступление против нравственности. Понимаете, в этом вся суть. Общество тратит огромный ресурс, чтобы разобраться, кто кого трахает в жопу.

— Простите… — я тронула водителя за плечо, — а… что это за радио?..

— «Эхо», — коротко ответил он.

Из-за нашей двери раздавалось бойкое тявканье. Когда мама открыла, ко мне бросился рыжий щенок сеттера. Мама была в трусах и в грязной Толиковой майке с пятнами гидроперита от краски для волос. Я обратила внимание, что ее ноги не в лучшем состоянии: на них снова вспухли веревки вен, норовившие закрутиться в черные узлы.

— Вы собаку завели? — спросила я.

— Чтобы Толя гулял, — тихо сказала мама, — он совсем не выходил на улицу.

— И как, помогло? — мне захотелось добить ее. — Он вышел?

— Он ушел.

— Насовсем? — уточнила я.

Мама пожала плечами.

— Юля, ты очень похудела, — сказала она, наконец.

— Похудела? — переспросила я.

— Да, — мама как будто боялась встречаться со мной взглядом и смотрела на собаку, обнюхивавшую мои кроссовки, — вернулась в форму. Не надо худеть больше, ты как скелет станешь. Сейчас — очень хорошо тебе.

Собака схватила один кроссовок и убежала с ним по коридору. Ни я, ни мама не стали ее останавливать.

— Ты можешь поговорить со мной? — попросила мама. — Пойдем на кухню… Я тебя прошу.

На кухне на подоконнике стояла забитая пепельница, рядом валялась пачка сигарет. В грязной одежде я села на подоконник и закурила. Мама достала из холодильника бутылку вина и налила в стакан.

— Ты будешь?

— Да, — сказала я.

Она отдала мне стакан. Я понюхала вино, и меня передернуло от кислого, резкого запаха. Но деваться было некуда, я выпила вино залпом. Мама сидела на стуле и пила мелкими глотками. Одной рукой она сжимала стакан, другая как-то рассеянно и неловко бродила по голым коленкам, как будто мама не могла до конца поверить, что вот это и есть ее тело.

— Я не понимаю, почему так произошло, — сказала мама, — мы были с ним счастливы.

Я молчала.

— Ты ничего мне не скажешь? — мама всхлипнула. — Я ведь ничего плохого не сделала! У нас годовщина должна была быть… Я платье новое купила, думала, ему понравится… И тени. Тебе, кстати, они не нужны? Я отдам тебе тени! Они мне не подходят…

— Стоит только на секунду отключить процесс собственного бурного воображения, и ты обнаруживаешь себя резиновой куклой, которую вертит, как хочет, откровенный клоун, — сказала я. — Весь мир на этом держится, мама, на том, что ты, я и все прочие женщины думают про страстную любовь.

— Я… — мама запнулась, — я говорю о человеческих отношениях!..

Я поморщилась.

— Ну, только не надо про человеческие отношения. У меня глаза на лоб от этой ахинеи лезут.

Мама молчала.

— Как только я слышу про человеческие отношения, долг, семью, бескорыстие, я сразу понимаю, что человек и секунды в себе не копался, и ему так страшно, что он все что угодно сделает, лишь бы перенести внимание с себя на тебя. Как будто это ты лично ответственна за галиматью, заваренную у него в башке обществом. Людям стыдно, — сказала я, — стыдно признаться, что им всего мало. Денег, радости, любви, хорошего секса…

— А тебе? — вдруг спросила мама. — Тебе не стыдно?

— Нет, — ответила я. — В отличие от всех остальных я понимаю, что дело не во мне, а просто так устроен мир. Именно мир, мама, я не иллюзии, за которые ты хватаешься. Я и есть реальность, и я никому не нужна. Потому что непонятно, как меня можно вынести, не свихнувшись и не впав в отчаяние.

Я вышла из кухни, в коридоре щенок грыз задник моего кроссовка. Анютик неподвижно стояла около окна в нашей комнате.

— Ты вернулась? — спросила она, не оборачиваясь.

— В каком-то смысле, — ответила я.

— Представляешь, — сказала она, улыбнувшись, — а я беременна.

Эта информация превосходила меру того, что я могла вытерпеть от жизни.

— Ты… ты не можешь так поступить, — прошептала я, у меня почему-то пропал голос.

— А что мне остается? — плаксиво возразила Анютик. — Ты бросила меня! Ты живешь своей жизнью! А я не хочу быть одна, я хочу иметь кого-то, кто будет меня любить…

— Ты не имеешь права обрекать другого человека на все это, — мне хотелось схватить ее и трясти так, чтобы оторвалась ее дурацкая голова, чтобы у нее вылетели глаза и зубы, чтобы эта гниль, эта проклятая болезнь вытекла у нее через уши.

— А может быть, ничего и не будет, — сказала она, — может, все будет хорошо.

У меня больше не было сил. Не было ресурса. Я сама едва стояла на ногах.

— Он просил тебя сделать аборт? — спросила я.

— Да, — кивнула Анютик. — А когда я отказалась, ушел. Но это не удивительно. Все они такие, все они уходят. Марек вон вообще ушел в такое место, где ты его никогда не достанешь.

16

На следующий день мне позвонил папа, мы встретились в Филевском парке, у главного входа. У папы с собой был скрученный рулоном коврик для йоги. Всю дорогу к спортивной площадке он хвалил меня за то, что я так успешно теряю вес с помощью системы питания, на которую он мне открыл глаза. Я кивала и улыбалась. Говорить папе о том, что никакой системы питания я не придерживаюсь, а просто прекратила есть, большого смысла я не видела. Деревья в парке были высокими, сквозь их кроны пробивалось солнце. На площадке мы немного попрыгали через брусья, а потом папа уговорил меня подтягиваться на турнике. Я подскакивала, хваталась за перекладину, а он держал меня за бедра и подталкивал вверх. Никакой спортивной пользы наши действия, естественно, не имели, но нам обоим нравилось происходящее. И этого было достаточно.

Всего было достаточно. Деревьев, ветра с реки, солнца, бликов на черном блестящем коврике для йоги. Мое сердце стучало, в голове звучали слова, услышанные от мальчика. Любовь — это радость от того, что другой существует. Мы дошли до самой воды, расстелили коврик и легли на него вдвоем, касаясь друг друга плечами.

— Папа… — вдруг спросила я. — А что ты чувствовал, когда узнал, что я должна появиться?

Папу мой вопрос удивил. Он сел, обхватив себя за колени, и некоторое время молчал. Потом он повернулся ко мне.

— Я… — сказал он. — Я… чувствовал, что это… конец.

— То есть ты знал, как все закончится? — уточнила я.

— Да… — у папы в глазах вдруг появились слезы. — Я знал. И поэтому сейчас… я чувствую такую жуткую… невыносимую вину перед тобой… И я ничего не могу сделать… ни для тебя… ни для себя… ни для того, чтобы в нашем прошлом… хоть что-то изменилось… Поэтому я звоню тебе… Поэтому я устраиваю эти идиотские, никому не нужные и не интересные занятия… Я совсем не знаю, кто ты, я не могу пойти с тобой в кафе, потому, что мне не о чем с тобой говорить… и лучше прыгать, бегать… подтягиваться на турнике… чтобы было чем заняться… чтобы была хоть какая-то польза от меня…

Папа плакал. Я тоже села и дотронулась до его плеча. Он вздрогнул, потом посмотрел на меня и вдруг впервые в жизни притянул меня к себе и обнял.

Так мы сидели, пока он не успокоился и не перестал плакать. Потом я попросила его отвезти меня на кладбище.

У кладбищенских ворот толпились бабки, торговавшие живыми и искусственными цветами. Я купила у них рассаду анютиных глазок, по уверениям бабок, их нужно было всего лишь перенести в землю, а остальное они сделают сами. Когда я добралась до могилы Марека, я поняла, что у меня нет лопатки, но, к счастью, на соседней могиле опять трудились две женщины. Они тоже пересаживали цветы и, без лишних возражений, одолжили мне инструменты. Потом женщины ушли. Я сидела рядом с могилой и смотрела на анютины глазки.