F20

— Вы имеете право на счастье, — сказала мама.

Толик кивнул. Он снова разлил водку, и последовала подробная история знакомства мамы Марека с Николаем Васильевичем. Он был доктором, который оперировал, а потом наблюдал Марека.

— В районе клиники мы все отели знали, — добавил Николай Васильевич.

Мама Марека хихикнула.

— А вы будете там же жить? — спросила мама.

— Мы еще не решили, — ответила мама Марека, — эта квартира такая тяжелая… Мне там очень трудно находиться… Знаете, все время кажется, что дверь входная хлопнет, и он войдет… Или…

Она замолчала. Потом она взяла сумку, висевшую на спинке стула, и достала телефон.

— Юленька, — сказала она, — ты же не была на кладбище? Вот, посмотри, как мы все там устроили…

Мама Марека протянула мне телефон. Я взяла его. На фотографии была по-европейски утоптанная могила с памятником из серого мрамора, на котором золотыми буквами было написано имя Марека, дата его рождения и смерти. Мама забрала у меня телефон, показала фотографию Толику.

— А вы решили портрет не делать? — поинтересовалась мама, толкнув локтем Толика, чтобы он не забывал про водку.

— Ой, нет! — мама Марека поморщилась. — У меня вот, знаете, какое-то предубеждание против этих портретов.

Мама закивала.

— Мне все время кажется, что будут ходить какие-то люди и смотреть на его могилу, и это как-то нарушает интимность смерти, — сказала мама Марека.

— Ну, выпьем? — предложил Толик.

Они выпили.

— Да, я с вами согласна, — сказала мама. — Я бы тоже не хотела портрета. Мне вообще нравятся американские кладбища, такие красивые!

— С белыми памятниками! — радостно подхватила мама Марека.

— Да! — мама взяла кусочек семги и положила на свою тарелку. — Все как-то достойно, просто, со вкусом. И без этих жутких венков наших, просто люди приходят и приносят, например, букет белых роз. Это очень элегантно.

— Юлечка, — вдруг повернулась ко мне мама Марека, — я знаю, что ты очень переживаешь… И тебе нелегко сейчас… Но я хочу тебе сказать. Я ни одну секунду тебя не винила и не виню.

У мамы от происходящего благородства увлажнились глаза. Но упиваться им слишком сильно она не хотела, так как были вопросы и поважнее.

— Значит, вы будете новое жилье искать? — спросила она.

— Да, — вздохнула мама Марека, — Николай Васильевич с женой сейчас свою квартиру разменивают, и мы, наверное, эту продадим и купим что-то. Мне нравится Куркино.

— Там очень экология неплохая, — добавил Николай Васильевич.

— А не далеко? — забеспокоился Толик.

— Ой, — мама Марека махнула рукой, — в Москве везде пробки!

— Это точно! — резюмировала мама.

В середине второй бутылки водки мама спросила, сколько маме Марека лет, если не секрет? Та была как будто готова к этому вопросу и, гордо вскинув подбородок, сказала:

— Сорок три!

— Так вы еще родите спокойно! — сказала мама.

Николай Васильевич взял руку мамы Марека и поцеловал ее.

Вечер закончился тем, что мама Марека напилась, и Николаю Васильевичу пришлось волочь ее ванную и обливать холодной водой. Потом мама вызвала им такси.

12

Ночью мы с Анютиком лежали в моей постели, я склоняла ее к тому, чтобы съездить на могилу Марека.

— Тебе будет только хуже, — упорствовала Анютик, — ты будешь плакать.

— Но я должна плакать, — возразила я, — это… нормально. Мне нужно попрощаться с ним, я не могу делать вид, что он просто исчез.

Благо утром мама с Толиком валялись с бодуна, мы вышли из дома незамеченными и поехали на Троекуровское кладбище. В магазине у метро я купила банку алкогольного коктейля.

— Зачем? — удивилась Анютик.

— Это ему, — сказала я, — ему будет приятно.

Косматый сторож в брезентовой куртке показал нам, как пройти на новую часть кладбища, где, по его заверениям, теперь всех хоронили. Кладбище было огромное, пока мы шли, начался дождь. Наконец, я увидела могилу Марека. Земля вокруг памятника была жирной и коричневой, трава еще не успела прорасти сквозь нее. Ограды не было, вместо нее стояли обструганные колышки. Анютик присела на могилу Сорокиной Лидочки, которой довелось пожить только три года, да и те, видимо, в жутких мучениях. Тощая, большеглазая Лидочка в платочке, под которым не было волос, смотрела с фотографии на памятнике, и создавалось ощущение, что она выглядывает из иллюминатора корабля, плывущего откуда-то с той стороны.

— Я здесь побуду, — сказала Анютик.

Дождь не унимался. То и дело поскальзываясь на размокшей глине, я подошла к могиле Марека. Слова вдруг исчезли, но не так, как если бы я не знала, что сказать, а так, словно я вообще не умела говорить. Через три могилы налево копошились две безрадостные тетки лет под пятьдесят. Сначала одна подметала, а другая впихивала в железный кувшин цветы, потом они обе сели на скамейку и стали есть булки. Поскольку это занятие не слишком их увлекало, а говорить, очевидно, было не о чем, тетки пялились на меня.

Я вспомнила, как мы с Мареком занимались сексом. Вот, что непоправимо, — подумала я. Вот, чего никогда уже не будет — этого ощущения. Я могу носить Марека в себе, могу поселить его у себя в мозгу, говорить с ним, плакать о нем, но я больше не почувствую его руки, его член уже точно в меня не войдет, теперь он будет распухать, разлагаться, и тлеть, и кормить червей. Меня тянуло на могилу, и я легла на нее, тетки привстали, чтобы убедиться, что им это не мерещится. Я рыдала, размазывая по лицу слезы, дождь и глину. Все это было ужасно. Так не должно было быть. Какой бы ни был Марек и что бы он мне ни сделал, его нельзя было класть под этот камень, одного, он не мог там лежать, в глине, между корней деревьев.

Подошла Анютик. Она стала поднимать меня и оттаскивать от памятника.

— Все, — говорила она, — уже хватит. Нам надо уходить. Посмотри, на кого ты похожа, ты вся грязная.

Анютик забрала у меня банку с коктейлем и поставила около памятника. Потом мы пошли в домик сторожа, где он разрешил мне умыться и слегка размазать мокрыми руками глину по одежде.

— Время лечит, — сказал он на прощание Анютику.

Мы долго ждали маршрутку. Я сидела, обняв себя за колени, на железной лавочке остановки, Анютик зачем-то каждую секунду выходила на проезжую часть, как будто таким образом могла заставить маршрутку прийти быстрее. Дождь стал окончательно проливным.

Когда маршрутка наконец приехала, все люди вышли из нее и потянулись к кладбищу. Обратно ехали только мы с Анютиком. Я забилась в дальний угол и закрыла глаза.

— Послушай, — вдруг раздался мужской голос, — ты отлично знаешь, что он просто не хотел жить.

Я открыла глаза. В маршрутке, кроме меня, Анютика и шофера, никого не было. Анютик смотрела в окно, а шофер сидел слишком далеко, чтобы я могла расслышать, вздумай он ко мне обратиться. И это означало только одно — я докатилась. Я стала слышать голоса в общественных местах, я окончательно слетела с катушек, и мое будущее — бродить по улицам в рванье, без малейшего понимания, где я нахожусь и зачем, разговаривая сама с собой. Больших сомнений в том, что очень скоро я начну отвечать голосам вслух, у меня не было.

Дома я выпила амитрин и сказала Анютику, что, приходится признать, мне нужно что-то поосновательнее.

— Сколько их? — спросила она. — Они говорят, кто они, сколько им лет?

— Пока двое, — призналась я, — Судья и какой-то мужчина.

— Он тоже тебя судит? — заволновалась Анютик.

Я покачала головой:

— Я пока не вникала в то, что он говорит, но, в отличие от Судьи, он может говорить со мной, где угодно. А Судья только когда я в кровати. Мой овраг она заняла.

— Двое ничего, — хмыкнула Анютик, — я слышу шестерых, а под рисполедом некоторые уходят. Но почему-то уходят самые лучшие.

— А кто у тебя лучшие? — спросила я.

— Говорящий щенок и Пушкин, — смущенно призналась Анютик.