F20

— Я понимаю, как одно присоединяется к другому, но как они становятся одним? Это мне непонятно.

Я задумалась.

— Но такое случается, — сказала я, наконец. — С людьми тоже. Любовь присоединяет людей друг к другу.

— Да, — кивнул мальчик, — но она не делает их единым.

— Почему? — спросила я.

— Потому что все продумано, — ответил он, — вещи созданы такими, какими они должны быть.

— Как же тогда быть? — спросила я.

— Я не вижу здесь проблемы, — сказал мальчик, — любовь — это радость от того, что другой существует. Не более того. Ты не можешь стать им, и ты не можешь с ним слиться, оставаясь собой. Но ты можешь радоваться.

— Просто радоваться?

Я пригляделась к мальчику. Ему было лет пять, может быть, даже четыре, одежда, которая была на нем надета, выглядела странно. Белая рубашечка с вышитым на грудном кармашке медвежонком, в некоторых местах разошлась по швам, лохмотья ткани истлели и свисали на синие брюки. Из лямочек на поясе торчали обглоданные куски ремешка.

— Черви съели мой ремень, — сказал мальчик.

— Разве можно этому радоваться? — спросила его я.

— Но это ведь не плохо, — мальчик внимательно посмотрел на меня, — это просто такой закон. Все, что больше не нужно, начинает мешать. И тогда появляются другие, те, кто могут забрать у тебя ненужное. Разве ты не знала?

— Кому я могу отдать свое ненужное? Скажи мне, — попросила я.

— У тебя нет ненужного, — сказал он.

Я покачала головой. Некоторое время мы молчали. Мальчик отвлекся от меня, теперь он играл с лежащими около могилы камешками. Я несколько раз окликала его, но он как будто забыл о моем существовании. Мне надоело стоять рядом с ним, и я пошла дальше. Мальчик догнал меня. Теперь мы шли между могил рядом.

— Зачем ты ищешь его? — спросил мальчик.

— Я хочу быть с ним, — сказала я.

— Но так не пойдет! — крикнул вдруг мальчик. — Так не получится!

Я поняла, что забыла, в какой стороне кладбища могила Марека. Когда я была здесь в прошлый раз, мы с Анютиком шли от главного входа, а теперь я не знала, где главный вход и где вообще я нахожусь. Я стала просить мальчика показать мне могилу. Он ничего не отвечал.

— Я буду радоваться! — убеждала его я. — Я очень хочу радоваться! Но покажи мне, где он лежит, я хочу ему сказать, что я научилась радоваться!

Мальчик упрямо молчал. Мне захотелось схватить его и хорошенько избить. Я вцепилась в его рубашку, но он вырвался и побежал от меня. Я гналась за ним и орала на все кладбище.

— Я очень рада! Рада, что он умер! А я жива! Я рада, что все так устроено! Что все вокруг умирают! И что я умру! Я рада, рада! Что тебе еще от меня надо?!

В темноте я споткнулась о какой-то камень и упала лицом в землю. Земля была жирная, она пахла мясом, кровью, ко всему этому примешивался острый запашок желчи, шедший откуда-то из глубины. Я привстала на могиле, но подняться не смогла. Земля проваливалась под моими руками, она стала липкой, как тесто, из которого я не могла вырваться. Я начала проваливаться вниз. Это меня почему-то не особо пугало, я думала, что глубоко все равно не провалюсь, потому что прямо подо мной находится гроб, я просто упаду на него и все. Но гроба не было. Я опускалась все ниже и ниже, как будто меня проталкивало внутрь себя черное скользкое горло. По его краям я видела корни растений, куски деревянных гробов, человеческие кости, их было так много, что, казалось, вся земля набита ими до основания. Она переваривала их, как гигантский кит свою добычу. Медленно, с чавканьем, выделяя желудочный сок, коричневый и пахучий, в нем копошились черви и жирные слепые кроты. Меня засасывало все глубже, земля становилась горячей, как будто я приближалась к ее огромному сердцу, толкавшемуся и сотрясавшему все вокруг. Наконец я упала на гладкий прозрачный купол, под ним перекатывались потоки красной лавы. Некоторое время я просто лежала и смотрела, как все устроено, но потом я почувствовала, что купол, на которой я лежу, плавится от тепла моего тела, он стал мутным и мягким, я больше ничего не могла рассмотреть под ним. Купол обволакивал меня, пока не захлопнулся и я не оказалась внутри него, как в мягкой капсуле. Эта капсула пришла в движение, теперь земля не поглощала меня, а выталкивала наружу. Я двигалась вверх, и это опять длилось бесконечно, снова были кости, кроты и черви, я поняла, что этот цикл никогда не заканчивается, он всегда начинается сначала. И все случайно, кроме этого непрекращающегося движения, кроме поглощения и выталкивания, кроме процесса, который не упускает никого и ничего, в котором все со всем связано, и который и есть единственная милость. Милость. Мы лежали с Мареком на кровати, я спросила: как будет по-польски любовь? И он ответил: милошчь. Милость и милошчь, как это похоже, милость и есть любовь. Любовь. В этой земле, в могиле, милость, доступная и червям и кротам со слепыми глазами, милость, которая не делает различий, у которой нет важного и неважного, нет смерти и нет жизни.

Меня вытолкнуло наружу. Обессилевшая, я лежала и смотрела на светлеющее небо. В руке у меня остался лоскуток ткани от детской рубашки с вышитым медвежонком.

Мне было трудно оценить, как долго я нахожусь на кладбище, спала ли я или бодрствовала. Сколько времени, я тоже не знала, потому что моя сумка, в которой был мобильник, куда-то потерялась. Я понимала, что это психоз, я понимала, что не могла говорить с мертвым ребенком, я понимала, что ткань, которую я сжимаю в руке, просто где-то валялась, и я зачем-то подняла ее. Другое дело, что это понимание принадлежало какой-то очень слабой и еще больше с каждой секундой слабеющей части меня. Рядом послышались шаги. Я подняла голову — рядом с могилой, на дорожке стоял Сергей. Он смотрел на меня.

— Я хочу тебе помочь, — сказал он и протянул мне руки.

Я схватилась за них, и Сергей поднял меня с земли. Мы стояли, держась за руки, и смотрели друг на друга.

— Спасибо тебе, — произнес Сергей.

Потом он поцеловал меня и ушел. Я кое-как отряхнула землю и пошла по дорожке кладбища. Дорожка поворачивала, и я заметила в траве свою сумку. Это было уже что-то.

Кладбище я покинула через какую-то новую дырку и очутилась на шоссе. Довольно быстро поймала машину и попросила отвезти меня домой. Адрес я помнила, и это показалось мне очень обнадеживающим. С водителем тоже повезло. Он не задавал вопросов, никак не комментировал мой внешний вид, и его спина, на которую я посматривала с заднего сиденья, как бы говорила мне, что он видел и не такое, но вникать в эту херню сил у него уже нет.

— Не против, если я радио включу? — вдруг спросил он.

— Нет, — сказала я.

По радио сначала шла песня про любовь, потом какие-то люди стали обсуждать политическую ситуацию в стране. Женщина, чей голос был как-то подозрительно похож на голос Судьи, говорила:

— Видите ли, тоталитарные режимы всегда очень настороженно относились к сумасшедшим. Собственно, они положили начало тому, что мы называем карательной психиатрией.

— Позвольте, — возразил мужчина, и я поняла, что его голос мне тоже знаком, — но тоталитарные режимы, в сущности, и есть апофеоз безумия.

— Несомненно, — согласилась Судья, — идейная платформа, на которой они наспех строятся, вполне ненормальна, поэтому всегда на первое место выдвигается понятие некой новой нормы.

— Новой нормы? — переспросил мужчина.

— Да, — сказала Судья, — и проблема в том, что эту норму встраивают во все сферы жизни, даже в такие, где нормы быть не может в принципе. Например, в сексуальные фантазии.

— Почему же в сексуальных фантазиях нет нормы? — вступила в дискуссию еще одна женщина, я с ужасом узнала Голос добра и человечности. — Если человек мечтает о насилии над собой или другим, об убийстве — это ненормально.

— Вы знаете человека, который страстно фантазирует о том, чтобы после официального заключения брака совершить со своей второй половиной половой акт в миссионерской позиции, как предписывается традиционным обществом? — спросил мужчина.