F20

— Господи! — воскликнул голос добра и человечности. — А Анютик? Как же ей оставить Анютика?

— Хрен с Анютиком, — отрезал мужчина. — Анютику достаточно лет, чтобы понять — она ни к чему не способна. Она так и будет гнить в этой квартире и жрать таблетки, пока не сдохнет. И она сделает все, чтобы утянуть тебя за собой.

— Ты жестокий, — сказала я.

— Не я, а ты, — поправил мужчина.

— Так тоже нельзя! — заволновался голос добра и человечности. — Нельзя жить, как злобный зверь, думая только о себе, не заботясь о чувствах других!

— А кто заботится о ее чувствах? — спросил мужчина.

Голос добра и человечности примолк.

— Вот именно, — сказал мужчина. — Погуляй и возвращайся домой. Собери свои вещи. Тебя там ничего не держит.

На мобильном у меня не было денег. Я позвонила папе с домашнего и спросила, нельзя ли немножко у него пожить? Папа такой перспективе очень обрадовался, но при этом как-то мялся и юлил, из чего я сделала напрашивавшийся вывод, что у него новая женщина. Тогда я спросила, не сможет ли он снять мне квартиру? Он сказал, что сделает это с радостью. Я положила в рюкзак зубную щетку, начатую коробку с тампонами, расческу, несколько пар трусов, две майки и джинсы, в которые через пару недель планировала влезть. Анютик позвала маму. Та была выпивши, они с Толиком принялись за бутылки, купленные к несостоявшемуся обеду с папой.

— Что это ты делаешь? — спросила мама.

— Я собираю вещи, — сказала я.

— Зачем? — мама смотрела куда-то сквозь меня.

Я почувствовала, как все это ей смертельно надоело. Строить из себя заботливую мать, разбираться, кто что делает, кто куда уезжает, поддерживать никому не нужную ширму нормальной жизни, которая все равно не поддерживалась, и при каждом удобном случае валилась набок, обнажая безумие, пьянство и нищету.

— Мама, — сказала я, — ты мне ничего не должна. Правда. Ты не должна меня задерживать, спрашивать, куда я еду… Это совершенно никакого значения не имеет. Главное, что меня здесь не будет. Хотя бы какое-то время. И тебе станет легче.

Мама смотрела мне прямо в глаза. Едва ли не впервые в жизни.

— Я положу тебе тысячу на телефон, — сказала она и вышла из комнаты.

13

Папа жил с Натальей. До того как вытянуть столь счастливый билет, она мыкалась в однокомнатной в Саларьево. Папе даже не пришлось мне ничего снимать, потому что, едва меня увидев, Наталья испытала альтруистический катарсис и, не сходя с места, вручила мне ключи от своей квартиры. Папа отвез меня в Саларьево. В квартире находились матрас, стеллаж с фарфоровыми фигурками собак и балкон. Папа сомневался, смогу ли я существовать в столь печальной обстановке, но я заверила его, что ничего лучше в жизни особо и не видела. Он пообещал купить мне кровать.

На том и порешили.

Я не принимала никакую фарму, ела яблоки и сырую капусту, а все свободное время (несвободного у меня и не было) тренировалась с помощью программ на ютьюбе. Обе моих майки стали мне посвободнее, но джинсы пока не поддавались. Сидеть одной в Саларьево было скучно, и тогда я решила найти какую-нибудь работу.

Несмотря на зверскую убежденность общества в том, что устроиться на работу очень сложно, я не верила в то, что в мире не найдется деятельности, которая принесет мне деньги на капусту и яблоки. Конечно, образования у меня не было, но у кого оно было? Таким образом, главной проблемой становился мой возраст, но и тут я не унывала. Интернет-серфинг вынес меня на страничку волонтерской организации «Крылья ангела», испытывавшей предсказуемый кадровый голод. Я созвонилась с ними, объяснила свою ситуацию и заверила, что очень хочу работать. Мне назначили собеседование на следующий день.

В заставленном коробками с памперсами и инсулиновыми шприцами офисе меня ждал некий Владимир, двадцать минут распинавшийся на тему одиночества в старости и детишек из психиатрических интернатов, которые жаждут, чтобы им читали сказки и уверяли их в том, что они вовсе не хуже остальных, просто попали в сложную жизненную ситуацию.

— А врать этим людям — это обязательное условие работы? — спросила я.

— Что ты… вы имеете в виду? — удивился Владимир.

— То, что вы сказали. Про сложную жизненную ситуацию.

Владимир несколько секунд собирался с мыслями.

— Послушайте… Мне не очень понятен ваш настрой, — сказал он наконец, — или вы не находите ситуацию больного ребенка или одинокого пенсионера сложной?

— Да не особо, — ответила я, — в психушку попадают в самом крайнем случае, и к тому же там можно бесплатно получать довольно дорогие препараты. А одинокая старость — это просто следствие выбора всей жизни. Непонятно на что эти люди рассчитывали, если они не родили себе детей или на хрен с ними разругались, скажем, из-за квартиры, а теперь сидят в ней, одинокие, и шантажируют волонтерскую организацию.

Мой образ мыслей заинтересовал Владимира.

— А вы не допускаете такой мысли, что выбора у этих людей не было? — поинтересовался он. — Старики в свое время просто не смогли родить детей. А дети просто не контролируют свои заболевания?

— Нет, — я покачала головой. — С психическими заболеваниями можно жить вообще не попадаясь. А детей — усыновить.

У Владимира, к сожалению, выбора тоже не было — никто особенно не рвался заниматься живописью в психиатрических лечебницах и таскать жратву старперам. Прошерстив свою базу, он направил меня к «довольно мирной», как он выразился, бабушке, обитавшей в бывшей «Мелодии» на Новом Арбате. Бабушка попала в поле зрения волонтерской организации после того, как получила тепловой удар прямо в своей квартире. Она жила на последнем этаже, а тем летом Москву накрыла аномальная жара. В мои обязанности входило три раза в неделю привозить бабушке требуемые продукты, наводить хотя бы относительный порядок в ее квартире, помогать ей мыться и оказывать психологическую поддержку. Как я поняла, это значило просто сидеть и выслушивать чушь, которую бабушка непременно будет нести. За все это мне полагалось двенадцать тысяч в месяц. Владимир сказал, что если бы мне было больше восемнадцати и я имела хотя бы среднее медицинское образование, он платил бы мне целых двадцать, но пока вот так — имеем что имеем.

Утром следующего дня мне удалось, лежа, застегнуть джинсы. Сверху, правда, над ними нависали валики жира, но само по себе это было шагом к победе. Я поехала на Новый Арбат к бабушке. Звали ее Милена Львовна и встретила она меня в состоянии крайнего волнения.

— Деточка, — сказала Милена Львовна, — а ты вахтеру объяснила, куда ты? Он тебя пустил?

— Там нет никакого вахтера, — сказала я.

Это Милену Львовну поразило.

— Как нет?! — воскликнула она. — Он, что… не вышел на работу?.. Может, ему плохо?..

— Понятия не имею, — честно ответила я.

Милена Львовна выдала мне список продуктов и лекарств, две тысячные купюры, а также последовал обстоятельный рассказ, в каком именно магазине нужно покупать сметану (только белорусскую, а в нижнем ее нет) и как вести себя с провизором, если тот вдруг вздумает не отпускать лекарства на том основании, что рецепт выписан не мне.

Когда я приперла продукты и лекарства, Милена Львовна снова спросила про вахтера. Я сказала, что он так и не появился.

— Я так беспокоюсь, — говорила Милена Львовна, пока я мыла ей плиту, — ему же все-таки уже шестьдесят восемь лет! А он еще выпивает! А если — сердце?

— Может, вы ему позвоните? — предложила я.

Милена Львовна вскинула голову и заученным движением взбила поникшие серо-белые кудряшки. Потом она вдруг заплакала.

— Вам легко жить! — говорила она, промакивая слезы салфеткой, которую я ей подала. — У вас все так естественно! Так просто! Без этих сумасшедших подтекстов! А я из другого времени… Как я могу взять и сама позвонить мужчине?

— Но вы же не в любви ему признаваться будете, а спросите, как он себя чувствует, — сказала я.