Идол

В ответ было только молчание.

Рита, припав к столу, обогнула его по дуге, чтобы бюст был повёрнут к ней левым боком: так уж его взгляд её не достанет, так он сможет смотреть только на окно и прозрачные занавески. Но идол прекрасно видел её и в таком положении. Он всё видел. И чуть заметно ухмылялся.

Быстрыми шагами она вернулась к окну — взгляд, описав дугу, последовал за ней.

— Убейся! — Рита подскочила к бюсту и с размаху швырнула его об стенку. Он отскочил и упал на пол, невредимый.

Рита взвизгнула и запрыгнула на стул. Так не должно быть! Она же сильно швырнула, а это — всего лишь дешёвая гипсовая статуэтка, от такого удара она должна была расколоться на куски.

Колдовство — не иначе! Риту затрясло, она прикрыла рот рукой и едва успела спрыгнуть со стула: он упал через секунду.

Она подобрала бюст и стукнула его об пол, ещё и ещё, она будет долбить его так, сколько потребуется, чтобы он разбился. А он в любом случае разобьётся, просто так свезлось, что этого не случилось сразу.

Однако прошла минута, две, в полу уже была вмятина, а на идоле не появилось не царапинки. Он продолжал смотреть и ухмыляться, и, похоже, легче было пробить дырку до нижнего этажа этим истуканом, чем повредить его самого.

Суеверный ужас овладел Ритой. Она не знала, что делать, как справиться с этой новой угрозой, которую даже разум её не мог объяснить. В конце концов — ведь надо было что-то предпринять! — Рита закинула идола высоко на антресоль шкафа. Пусть лежит там, скрытый от глаз, пылится и не смотрит.

Ужин Машенька не готовила, только протёрла обеденный стол по привычке. А потом села с шитьём перед телевизором.

Как законопослушная гражданка, она знала: это лучшее и, пожалуй, единственное, что положено ей в долгие, бесконечно тянущиеся вечера, когда уже стемнело и во всех домах зажглись жёлтые окна. Так и ей стоит: включить свет, чтобы её окно тоже зажглось и, не перебивая, слушать, что говорят серьёзные умные люди из телевизора.

По новостям передавали какие-то важные вещи, которых Машенька не понимала, но она внимательно смотрела на экран широко раскрытыми глазами и слушала всех этих дяденек в пиджаках и галстуках. Пусть ей неясно ни одно слово из их речей, зато она прилежно примет всё, что ей сочли нужным дать, и, возможно, незаметно для себя самой, вынесет хоть какую-то пользу.

Куда это Лёша делся, ума не приложить. Последний раз он промелькнул по комнатам вместе с двумя незнакомцами и даже не поздоровался с Машенькой (она была на кухне в это время). И третий день уже дома не показывается. С него станется, и Машенька, конечно, обиделась, но не слишком сильно. Обижаться сильно она не умела и думала, что учиться этому необязательно. Во всяком случае, ей — она ведь ни на что не претендует: только дайте ей эту маленькую квартирку с вышитыми подушками булочного цвета и горшками, из которых свисают длинные зелёные листья, по углам комнат. Здесь, облачившись в немного потрёпанный халатик и тёплые домашние тапочки, можно устроиться уютно в кресле или на диване, закутаться в плед и не думать, что творится за толстыми стенами дома.

Там сейчас ветер и холодно.

И охотно Лёше мотаться туда-сюда? Машенька была бы рада видеть его чаще, даже очень рада, но, судя по всему, перемен здесь можно было не ждать. Лёша — странный человек, постоянно тянется к неведомому и неустойчивому, часто опасному, будто ему мало их квартиры и даже целого города: нет, он словно хочет обладать всем миром, всё сгрести в ладони и держать перед глазами. Знает же, что невозможно, и всё равно мечется туда и сюда. Если у Машеньки был бы собеседник, она сейчас недоумённо покачала бы головой: не понимаю я этого. Но больше с ней никого не было, поэтому она уткнулась в шитьё.

Вот тут она что-то может, да. В своём доме, в тёплом и обустроенном замкнутом пространстве, она кое-что умела и потому делала. Не слишком много, но уж что дано. А большой мир — не для неё, нет-нет-нет, пусть с ним важные дяденьки разбираются, они в этом смыслят, да. А ей, если захотят, расскажут по телевизору — ровно столько, сколько ей нужно знать.

То, что они сейчас говорили, было не очень хорошо. Машенька чувствовала это каким-то образом, хотя их речь звучала для неё, как звук неизвестного языка. Не отрывая широко раскрытых глаз от экрана, она с тревогой всматривалась в знакомые безымянные лица, тщетно вслушивалась в строгие голоса, что произносили длинные умные фразы. О чём-то говорилось там: такое большое, страшное и, наверно, очень злобное. Совсем, как свист ветра за стенами, что тревожил сонные серые сумерки. Только гораздо сильнее. Гораздо опаснее.

Чего только не творится в большом мире! Хорошо, что она здесь, в маленькой светлой комнате, а не на широких площадях или в необозримых лакированных залах.

Машенька послушно выслушала всё, что ей говорили, и снова вернулась к шитью.

Снег… Тут уже началась зима.

Холод падал с неба, которое застыло и заморозилось, став серо-синим. Чёрные чёрточки на снегу, это, верно, ветки, но ветки зелёные, когда живые, наверно, они тоже замёрзли и оттого разбились, когда упали, осколки мёртвых веток на снегу, стало быть. Поверхность снега не на всём протяжении ровная: на ней есть рытвины, ямки — следы чьих-то ног, чьих-то, здесь есть люди, во множественном числе, люди неизвестные, у них нет лица, потому что лиц не видно, безлицые движущиеся люди. Они ползут ровным строем, тонкой цепочкой, и всё вокруг тоже медленно передвигается. Непонятно: это движение — собственные шаги? Или поезд ещё едет? Снег — слишком близко, практически перед глазами. Снег настоящий.

Всё настоящее.

Воздух заморозился насквозь, он кололся на кусочки и был колючим, режущим. Лунев повернулся в нём: небо сбоку, далеко, до горизонта, а под горизонтом — бескрайняя степь. Из выдоха породился густой белый пар: он сам теперь паровоз, паровая машина. Машине не холодно.

Машина неживая.

А Лунев? Он не знал.

Впереди кто-то упал. Лунев механически обернулся. Упал человек, который до того шёл, двигался в цепочке. Всё по-настоящему: люди могут падать, это входит в их изначальные свойства, ничто не помешает им упасть. Несколько других таких же собрались вокруг, помогли человеку встать. Странно. Лунев не понимал этого — ни содержания, ни смысла произошедшего. Он, не сдвигаясь с места, наблюдал до тех пор, пока его не подтолкнули сзади.

Несколько отдельных шагов — они перешли в дальнейшее движение. Да, всё-таки шёл. Собственные шаги. Он ими, правда, не управлял, но движение было взаправдашним. Шаги по снегу и сам снег — самые настоящие, они полностью существуют, в этом можно не сомневаться.

И небо? И горизонт тоже?

Степь… Былинки — чёрные по белому, — это под ногами, а там вдалеке — холмы, холмы… На них много белого, это всё тот же снег, но где-то ещё видны прогалины: зима не полностью наступила, начала себя совсем недавно.

Ноябрь? Был. Когда-то. Ещё в Ринордийске.

«Ссылка» — странное слово. «Ссылка» — это когда на что-то ссылаются. А что оно означает сейчас и какое вообще имеет отношение к Луневу — он не понимал напрочь. Его мысли окаменели, стали одним монолитом, дозваться их было невозможно.

Жизнь… Ты здесь?

Движение — было. Степь, щепки деревьев. Просто сейчас зима, это понятно, а летом степь живёт, это тоже понятно, реальность, как и в большинстве случаев, вполне логична. А зимой, как и летом, здесь живут люди. Нет, не эти ползущие фигурки без лиц. Местные жители, территория ведь заселённая.

Да-да, это всамделишнее приозёрье, то самое, которое проходили в школе и, бывало, рассматривали на карте.

Мысли, ощущения, где вы? Почему ничего не чувствуется? Или это из-за холода?

Всё поразительно настоящее — снег, вмятины от следов в ложбинах, чёрные древесные палочки, серо-синее небо, волны холмов на многие, многие шаги вокруг. Только сам он под сомнением.

Он — существует? Если он — Лунев, то, непонятно, где искать Лунева. Если нет, то вопрос, кто же он.