Идол

«Я попал», — подумал он, оглядывая двух людей в чёрной форме госслужащих. Вслух ничего не сказалось.

— Пройдёмте. Нам необходимо провести обыск в вашей квартире.

«Чёрт, я не сжёг рукопись! — вспомнил Лунев. — Она лежит в ящике моего стола и написана моим почерком. Чёрт, чёрт, чёрт, мне должно было прийти в голову сжечь её!»

Они поднялись наверх, в квартиру.

В последнее время, где-то около недели, на вечерних встречах собиралось не так много народа, как раньше. Они верили, что это из-за холодов.

Период с октября по апрель — своеобразная проверка на прочность, богемность, если хотите. В летние вечера совсем не трудно и весьма приятно собраться где-нибудь в компании, можно даже мимоходом, по пути, поболтать о том, о сём, покосить под оригинала, творческую личность. С наступлением глубокой осени такое желание, как правило, поубавляется. Так они отличали «своих». «Свои» в отличие от «сезонных», «временных», не исчезали на зимовку; только их стараниями кипящий ключ продолжал бить, не замерзая, круглый год, неважно, были они талантливы или посредственны, служители искусства по призванию или искатели общества и развлечений.

Нет, это не из-за ноября. Слишком мало людей. Слишком мало. Так не бывает обычно. Даже добрая половина «своих» куда-то подевалась. Что за мор их косит…

Рита поплотнее укуталась в шерстяной шарф, неуютно озираясь по сторонам пустующего парка. Погода мало подходила для встречи под открытым небом — ещё и ветер разыгрался помимо прохлады, — но, с другой стороны, что делать в помещении? Уныло и скучно — всегда. А сейчас особенно. В огромных помещениях Дворца Культуры их небольшая компания будет смотреться, как пострадавшие в убежище.

Нужно двигаться, двигаться, двигаться! Танцевать, смеяться, стрелять глазами, пуститься в безумный вихрь чувств и приключений, лишь бы ощущать себя живущей. А лучше всего — в открытую восстать против идола. А что тут такого? Лунев вот молодец, посмел, хоть и человечишка так себе, зато каков талант! Его стих, пожалуй, и станет первой ласточкой, а дальше будет то, чему бы уже давно пора быть: народ опомнится, поймёт, как его дурачили и всей массой попрёт против тирана, напролом. И фройляйн Рита, конечно, будет в первых рядах. Возможно, она даже падёт в борьбе, зато как ярко завершится её жизнь! Как эффектно!

Мечты, мечты. Вот почему бы вам не сбыться?

Подошёл Зенкин. Рита встретила его презрительно-снисходительным взглядом, хотя в глубине души она была рада: хоть один живой человек рядом. Его Рита любила: он умел делать комплименты и, несмотря на всё своё шутовство, мог быть надёжным, когда потребуется.

— Куда все разбрелись? — произнесла она подчёркнуто скучающим тоном.

— Кризис, — глубокомысленно заметил Зенкин.

— Чего? Какой кризис?

— Творческий, творческий, фройляйн, — Зенкин поднял палец кверху. — У творческих людей и кризисы творческие, вы же знаете.

— Болван, — Рита коротко хохотнула, скорее от нервов и чтоб скрыть благодарность за своеобразную моральную поддержку.

— И потом, разбрелись не все, — продолжил Зенкин. — Я тут. И Толька Редисов. И Бобров. И Гюрза. И…

— Да знаю, знаю, — Рита нетерпеливо махнула рукой. — Думаешь, я бродила бы здесь в одиночестве, если бы думала, что больше никого нет? Вы меня плохо знаете, lieber Herr! — она перешла на крик, затем так же резко — на обычный тон. — Где Лунев? Ты его, случайно, не видел?

— Не видел… — Зенкин замолчал. Было заметно, что он что-то обдумывает и это что-то ему явно не нравится. Но ответил он всё с той же широкой улыбкой. — Наверно, творит в порыве вдохновения. Посещение музы — это же святое.

— Как у вас всё сложно, — вздохнула Рита и покачала головой. — Музы, вдохновение… Нет бы просто делать, что хочется и когда хочется. Так нет, обязательно надо усложнить себе жизнь…

Из сизых теней кустарника, которыми был заполнен парк, к ним приблизился Редисов.

— Привет, Женька. Моё почтение, фройляйн.

Прищурившись от ветра, он осмотрелся по сторонам.

— Лунева не видели?

— Нет! — ответил Зенкин чуть более резко, чем того требовали форма и тон вопроса.

Редисов удивлённо глянул на него, перевёл вопрошающий взгляд на Риту.

— У него приступ вдохновения, — сказала она с саркастичной улыбкой. — По крайней мере, ваш друг придерживается такого мнения.

Почему-то жутковато. Как ночное осознание близости конца — внезапное и ясное, гораздо сильнее, чем днём. Как ожидание кого-то, кто должен был вернуться ещё час назад, но по-прежнему не появился.

Сумерки совсем спустились к земле, неразличимо смешали в одно кусты, деревья, тропинки. Только поодаль виднелась чёрная ограда парка.

Рита подняла голову. В небе начинали зажигаться первые звёзды. Почти ночь. А движения по-прежнему нет, жизнь неуклонно замирает. Тишина. Скоро совсем некому будет шуметь. И останется только холод.

— Фройляйн! Фройляйн, вы всё-таки здесь! Мы так надеялись, что вы придёте! Станцуйте, ах, станцуйте, просим вас!

— Вам так этого хочется? — она кисло улыбнулась: якобы делает одолжение. На самом деле она только и ждала этого момента. — Прям не можете без меня?

— Не можем! Никак не можем! Вы незаменяемы!

Какие сладкие слова. Какое необходимое внимание к её персоне. Рита потянулась, расправила плечи, с торжествующей улыбкой обернулась к публике.

— Ну что ж. Wollen wir tanzen! [9]

41-50

Чувство абсолютной нереальности и, вместе с тем, дотошная и почти тошнотворная реалистичность сна. Вот кабинет — неожиданно яркий после тусклых ламп коридора. Все повороты и изгибы стен, между которых его провели — почему они запомнились так точно, это просто нечестно — так впечатываться в память, а теперь эта комната — подробная, чётко очерченная до мелочей. Прямо впереди светлый, совсем немного блестящий стол. Пыльновато, но это нормальная пыль, как в жилом помещении. На столе пепельница, круглая, поверх лежит трубка. И ещё гипсовый бюст на подставке — очередное Его воплощение. За столом — Он. Не картинка, не статуя — настоящий. Этого быть не может. Но узоры древесных волокон, изрисовавшие стол — неровные, всамделишные. У пепельницы просыпалось несколько пепелинок. Почему-то тянет привычным движением смахнуть их с гладкой поверхности: это ведь сон, ничего не будет. Он вовремя опомнился: так только кажется, что сон, собственное временное ощущение, на самом деле не так. Напротив — Он, между ними только широкая столешница с пепельницей и Его гипсовым бюстом, ах да, ещё расстояние от столешницы до стула, стул отодвинут, он металлический и неудобный.

— Значит, Лунев. Здравствуй, поэт, здравствуй. Давно хотел с тобой повидаться.

От звука голоса он весь сжался, будто ожидая удара; страх неожиданный, резкий, перехватывающий дыхание. «Успокойся, это всего лишь голос». — «Это Он!»

Лунев сглотнул, понял, что молчит уже около минуты, а сказать, по всей видимости, что-то надо было. Или не надо? Ладно, каким бы ни был ответ, это не имеет особого значения: он в любом случае не вымолвит ни слова. Это невозможно, он вообще говорить не умеет, бессловесное существо. Только Он этого не знает. И если Он требует ответа, ответить придётся, так или иначе.

— А ты познакомиться со мной желанием не горел, я думаю?

Лунев быстро поднял глаза, опустил. В вопросе был подвох. Что отвечать? «Нет, не горел», — плохо, это же явное неуважение к персоне, от которой, вообще говоря, зависит твоя судьба. Последствия неблагоприятные, прямо скажем. «Да, очень хотел увидеть вас в живую», — ещё хуже: здесь открываются такие перспективы для дальнейшего разговора, столько коварных вопросов и ловушек, что при одном взгляде на этот лабиринт Лунева охватила паника.

Чего Он хочет, чёрт возьми?

— Это зависит не от меня, — наконец промямлил Лунев. Кажется, самый нейтральный ответ. Разговор пока не отклонился ни в одну сторону, можно следовать дальше по прямой в ожидании ответной реплики.