Идол

— Не от тебя? А от кого же?

Лунев помялся немного (странные вопросы, зачем их задавать), но, наконец, подняв глаза и встретившись с Его взглядом, сказал:

— От Вас.

Да, это наверно и нужно сейчас: подольститься, добровольно признать Его власть над собой — это, верно, Ему понравится. Этот путь, по идее, должен вывести, только осторожно…

(Тьфу, что за мысли! Я свободный человек…)

— Хм. Так по-твоему, вся власть над вами — моя?

— Да.

Правильно, правильно, именно так.

— Ну, что ж, я правитель, наверно, имею право. Или не имею?

Ещё один проверочный вопрос, сколько можно их задавать? Или Ему доставляет удовольствие их задавать, несмотря на очевидность правильного ответа? Или Он хочет удостовериться, что в отвечающем не осталось ни капли гордости?

— Имеете, — с головой так с головой, итак уже пресмыкался достаточно, нет смысла сейчас подниматься и тявкать.

— Так-таки имею… Тогда про что стихи? — вдруг гневно вскрикнул голос.

— Стихи? — пробормотал Лунев.

— Это больше, чем мы можем позволить просить, это то, что мы обязаны требовать, — с загадочной улыбкой произнёс Он. — Твоё?

— Моё, — отпираться не было смысла.

— Как же так? Ты, Лунев, в стихах пишешь одно, а мне говоришь совсем другое.

— Это… это были неправильные стихи, — ничего умнее он просто не нашёл.

Ещё через секунду:

— То, что в них написано, неправда.

— Так ты, значит, соврал? — глаза напротив полыхнули гневом. Да что Ему надо? Что за игру Он ведёт?

— Н-нет, — Лунев напряжённо всматривался — не в лицо, лицо не умещалось полностью в его сознании, только в глаза, пытаясь уловить, что же Он хочет услышать. — Я тогда действительно так думал, а сейчас… сейчас переменил своё мнение.

— Переменил?

— Переменил.

— За несколько дней?

— За несколько дней.

— Не люблю таких людей.

О-па, вот это ловушка. Какой дурацкий прокол — и из-за него теперь всё по накатанной: раз не оправдал ожидания — значит, в опале; в опале — значит, сгинь, пропади из жизни. Можно прямо сейчас к стенке: людям, которые не нравятся великому правителю, нечего делать в стране. Подождите, подождите, позвольте отмотать игру назад, я всё исправлю! Но если отмотать… Есть ли во всём разговоре момент, где другой ответ привёл бы к иному исходу? Если бы он сказал: «Нет, соврал я сейчас, а в стихах как раз вся правда». Или раньше: «Нет, права вы не имеете, любой диктат беззаконен». Или вообще в самом начале: «Не имел ни малейшего желания вас видеть и теперь не имею». И что? Во всех случаях, как бы ни вихлял он между слов и фраз, итог всё равно был предрешён. Это только казалось, что был выбор.

И тут Он заговорил, мягко, как бы мурлыкающе:

— Что же ты, Лунев? Смущаешь людей, очерняешь в их глазах законного правителя, а потом сам от своих слов отказываешься. Разве делают так настоящие поэты?

— Нет… — тихо-тихо сказал он.

— Выходит, ты и не поэт вовсе?

— Выходит, что так, — Лунев поднял взгляд и с последней надеждой заглянул в бездонные колдовские глаза.

— А просто обыкновенный бездельник, который решил побезобразничать от скуки.

— Да.

Как в точку! Казалось, Он знал о Луневе больше, чем он сам. Казалось… Да нет, не казалось. Совершенно точно, Он был поистине Мудрец. Взгляд Его без труда видел людей насквозь. И именно поэтому Ему разрешено было распоряжаться ими по собственному усмотрению. Что, без всяких сомнений, было в высшей степени справедливо.

— Вот видишь. Ты и сам не знаешь, кто ты такой, что тебе делать. Запутался в своих мыслях, словах.

— Запутался.

— И не разобравшись, воюешь со мной.

— Я раскаиваюсь.

Да, да, он раскаивается! Как можно было писать такие ужасные слова об этом человеке! Он был так близок Луневу, ближе, чем кто-либо когда-либо, Он знал про него всё, Он был самый замечательный, самый лучший. Хотелось только всецело подчиниться Ему и любить, как никого до того не любил…

— А я-то тебя насквозь вижу, Лунев. Я всё-всё про тебя знаю, — глаза лукаво улыбались. — Поэт из тебя никакой, но это не столь важно. Если будешь слушаться меня, это будет уже не нужно. Только переходи под моё крыло, не противься мне, ты же и сам этого хочешь…

«Эй! Он же тебя гипнотизирует!»

Лунев очнулся и встряхнул головой, сбрасывая завладевшее им наваждение. Да он попросту был в трансе, и этот урод чуть не навязал ему совершенно дикие мысли и чувства, чуть не заставил его делать по-своему.

— Тварь, не смей меня гипнотизировать! — он вскочил и метнул в идола гипсовый бюст на подставке.

Статуэтка пролетела в сантиметре от уха и ударилась в дальний угол кабинета. Фигура за столом и не пошевелилась.

— Рука не поднялась? — насмешливо спросил Он.

На секунду Лунев замер (как же так! я бросил точно!), потом в смертельном испуге кинулся к двери. Он совершил святотатство, непростительный проступок, и страшно даже представить возмездие, которое теперь последует. Раз и два он дёрнул за ручку двери, ещё, и ещё, и ещё раз — ничего.

— Она заперта, — сказал Он.

Тихо подвывая, Лунев сполз по двери и забился в угол. Это была западня. Кабинет — маленькое замкнутое пространство, из которого его никто не собирается выпускать. Это конец.

Подняв на секунду глаза, Лунев увидел, как медленно приближается Он, и попытался забиться ещё дальше в угол.

Идол склонился над ним, и всё, что сейчас видел Лунев, это Его глаза — бездонные всеохватывающие глаза. Чтобы тонуть в них. Безвозвратно. Чтобы не осталось ни крупинки тебя.

Он просяще пролепетал:

— Не отнимай меня у меня. Это всё, что мне осталось.

Необычно огромная жёлтая луна взошла над городом. Небо — складки синего бархата — становилось чуть теплее от неё. Больше на синеве не было ничего, разве что чёрные вершины зданий кое-где тянулись к ней. Это ещё не ночь, нет. Двенадцать не било, и вечер не слишком поздний.

Парк играет в лунный сад, волшебный и загадочный. Он может показаться ещё одним помещением — большим залом, который полностью в распоряжении и власти богемы, несмотря на то, что ветки деревьев голые и чёрные, да и остатки сгнившей листы уже никак не сойдут за ковёр. Просто… представьте, что всё совсем не так, гораздо красивее. Это же легко.

Они уже прочитали все стихи, что можно было прочитать, озвучили все мелодии, что можно было озвучить, а новое к ним не приходило. Поэтому в парке, игравшем в лунный сад, они играли в дам и господ, в высший свет — графов и герцогинь, баронесс и маркизов. Они важно прохаживались под ручку, благовоспитанно беседовали о высоком, иногда заходили внутрь дворца (о! настоящий дворец!) побеседовать более интимно или, может, согреться, опять выходили на лунные дорожки парка (простите, сада).

Фройляйн Рита в этом не участвовала. Она стояла у крыльца парадного входа, облокотясь на каменный парапет, и с насмешливым скептицизмом наблюдала за парочками. Высший свет… Что ей высший свет? Она — другая, она метеор — падающая звезда, что пролетит, ярко блеснув, и потухнет. Свечка, свечка на ветру…

Она блистала весь вечер, не помешает перерыв. Небольшой, скажем, на полчаса. Сейчас девочки наиграются в принцесс, а мальчики — в галантных кавалеров, а потом девочки уйдут, им уже давно пора будет спать. Оставшаяся ночь — за ней, падающей звездой, огненной хвостатой кометой.

«Пока я горю, я живу, я есть! Сколько бы ни старались идолы и их приспешники, сколько бы ни растягивали сети — меня им у меня не отнять. Я, фройляйн Рита, всегда останусь собой. Собой. Со…»

— Фройляйн! Вам письмо.

Она резко обернулась к Хасселю, парнишке-художнику, протягивавшему ей сложенный в несколько раз листок. Заметив встревоженность, даже некий испуг на его лице, она недоверчиво перевела взгляд на письмо: а, понятно! Печать оттуда — синие побеги какого-то вьющегося растения, образующие решётку. Рита небрежно взяла листок.

— Всё нормально, — она снисходительно улыбнулась Хасселю. — Не стоит так пугаться при первом увиденном госзнаке.