Моя Шамбала (СИ)

Один такой буйный, Слава Григорьев, жил в нашем дворе и с ума сходил на наших глазах.

Григорьев пришел с фронта в 1944 году, списанный вчистую по контузии. Это был высокий широкоплечий два-дцатипятилетний красавец, бывший спортсмен. До войны он занимался боксом и даже был чемпионом округа. После контузии у него часто болела голова, и тогда он сидел дома, в маленькой комнатенке с крохотным коридорчиком. С ним жила его тетка, мрачная, затюканная старуха. Она боялась Славку, никогда ни с кем не разговаривала, тенью про-скальзывала по двору в магазин и также, умудряясь оста-ваться незаметной, возвращалась домой в их со Славкой каморку. Славкина тетка даже помои старалась выносить по ночам.

Славка хорошо играл в шахматы, и когда у него не бо-лела голова, выходил во двор со старенькой шахматной доской и играл со всеми, кто мог составить ему партию. Мой отец, тоже любитель шахмат, иногда играл с ним и го-ворил, что Славка играет, по меньшей мере, по первой кате-гории.

Но любимым Славкиным увлечением была литерату-ра. Он писал рассказы о войне и относил их в редакцию. Ему рассказы возвращали, и он беззлобно поносил редак-тора. Свои рассказы Славка показывал всем. Рассказы были короткими и непонятными. Я помню начало одного: "В бо-лоте, берега которого были обосраны коровами, квакали лягушки...". Но, видно, к своим литературным опытам Славка и сам относился с иронией. Он смеялся, когда читал что-нибудь из своих рассказов. Впрочем, он все время сме-ялся. А иногда вдруг начинал нести такую чушь, что его со-беседники недоуменно пожимали плечами и отходили. Жил он на небольшую пенсию, которую ему платили по ин-валидности. Пенсии не хватало, и он пытался работать на заводе. Но больше двух месяцев удержаться на работе не мог, его увольняли. Мужики с нашей улицы, которые рабо-тали с ним, говорили, что он ненормальный. Всё чудил. А последний раз пошел к директору завода и сказал, что на-чальник их цеха - шпион и работает на американскую раз-ведку. Директор сначала внимательно слушал, но потом, когда Славка понес ахинею про какие-то явки в туалете за-вода и пленки с разведданными, понял, что перед ним ду-шевно больной человек, вызвал милицию, и Славку забра-ли. Отпустили его, правда, в тот же день.

Второй раз его забрали, когда он попытался запатен-товать "Способ подготовки бочек для соления огурцов". Причем, патентовать он пошел в ту же редакцию, куда но-сил свои рассказы, а когда его оттуда выставили, двинул в Обком КПСС. Там его и скрутили, но через пару дней, об-следовав и поставив на учет, снова выпустили. Во дворе и на улице Славку стали сторониться. Он лез ко всем со свои-ми рассказами, бестолково и бессвязно что-то объяснял, часто хохотал и говорил громко, будто сам ничего не слы-шал, а, может быть, и не воспринимал реальность происхо-дящего, оставаясь со своим миром наедине. Он уже утвер-ждал настойчиво и серьезно, что послевоенная страна пре-ображается при его непосредственном участии, что его план роста благосостояния народа лежит в Кремле у това-рища Сталина. Эти его слова пугали людей. Теперь, завидев Славку, знакомые старались нырнуть в первый попавшийся двор и переждать, пока он пройдет.

Вскоре после этого его поместили в Кишкинку, а во двор приходили неприметные штатские люди и интересо-вались, что еще Григорьев говорил про товарища Сталина.

- К зиме Славка пришел тихий и сильно похудевший. Вяло рассказывал, как выигрывает у главврача психушки в шахматы. Посмеивался, но как-то словно нехотя. Иногда жаловался, что в психушке бьют, заставляют работать и да-ют насильно лекарство, от которого уходит вся сила. Его перестали бояться и замечать, и он снова растворился в на-шей повседневной жизни.

А в начале весны в Славку опять вселились черти. В гла-зах появился лихорадочный блеск, движения стали резкими, речь отрывистой и быстрой. Опять его понесло, и он начал го-ворить бессвязную ерунду. Потом он собрал все бумаги, какие нашел в доме, сложил их в коридорчике и поджег. Тетка, пришедшая из магазина, потушила костер. Тогда Славка из-бил тетку. На этот раз скорая приехала за ним к ночи. Но он раскидал санитаров, здоровых мужиков, и они бегали за ним по огородам и ловили чуть не до утра. На этот раз Славку уп-рятали надежно, и больше мы его не видели...

Керосин наливали из широкой железной бочки лит-ровыми, полулитровыми и двухсотпятидесятиграммовыми мерками. Эти алюминиевые мерки-черпаки висели на длинных ручках с ушками вокруг бочки. Керосин качали в бочку как пиво ручным насосом из большой черной цис-терны, стоящей на металлических подставках у стены.

Уже подходя к своей улице, я увидел Юрика Алексеева с его вечным молотом. Он шел на пустырь, ежедневную свою боль и радость.

- Юрик? Вчера сколько? - вежливо спросил я, готовый разделить его триумф или неудачу.

- Пятьдесят три семьдесят, - ничуть не заносясь, отве-тил спортсмен.

- Молодец, Юрик! - похвалил я. Алексеев хорошо улыбнулся мне, мое сердце заколотилось радостно, и я на крыльях полетел домой.

Мать с Олькой меня не дождались, и я, поставив жбан с керосином в коридор, помчался на речку.

Женщины стирали и полоскали белье на больших камнях, отполированных бельем и водой, и на небольшом дощатом плотике, одним концом закрепленном на берегу, другим к двум сосновым столбикам, вбитым в неглубокое дно у берега.

- Мам, я с ребятами купаться! - нашел я мать. Олька с девчонками плавали на надутых наволочках рядом.

Чуть выше мылся Шалыгин. Намыленная голова белым поплавком покачивалась в воде. Это он плыл к берегу. Вот он вышел из воды по пояс, выставляя на обозрение развитый торс, синий от наколок. Эти наколки мы знали наизусть, по-тому что летом Шалыгин ходил по двору полуголый. По вече-рам, выпив водки, он выносил гитару и пел сильным хриплым голосом с блатным надрывом, пел здорово, а мы слушали и разглядывали наколки. На груди красовались профили Лени-на и Сталина, на руках кинжал, обвитый змеей, и голая краса-вица с длинными ресницами; на спине средневековый замок и еще бог весть что: и орел, несущий опять же голую красави-цу в когтях, и "не забуду мать родную", и могильный холмик с крестом; у него и на ногах были наколки. Я помню надпись: "они устали". При всем при этом, мужик Шалыгин был ум-ный и не злой, любил книги и читал запоем. Но в подпитии становился буйным, и тогда от него старались держаться по-дальше как от греха.

- Керосин принес? - донеслось до меня.

- Принес.

- Сдачу принес?

Но я уже бежал на наше место под ремеслухой. Ребята наплавались и лежали на песочке, лениво переговариваясь. Разом замолчали, увидев парней, спускающихся к реке,

- Орех с Кумом! - тихо сказал Мишка Монгол.

Парни поздоровались за руку с Шалыгиным, чему-то посмеялись и стали раздеваться. Мы с восторгом смотрели на Кума. Мощные плечи, тонкая талия и мышцы, змеины-ми клубками перекатывающиеся под белесой и кажущейся прозрачной кожицей торса. Орех был массивнее своего дру-га, такой же широкоплечий и мощный, но мышцы его об-волакивал небольшой слой жира, и они не казались такими рельефными как у Кума.

- Они физкультурники? - спросил Семен Письман.

- Орех играет за город в хоккей, а Кум чемпион по ги-рям. А вообще они на пятом заводе работают, - объяснил Мишка Монгол.

- Миш, а ты слышал, как Кум монастырских побил? - опросил Мотя-старший.

- Слышал. Только он их не бил. Они там перебздели все.

- Расскажи, Миш, - попросили мы.

- Ладно, - согласился Монгол. Помолчал и, глянув на Мотю, предупредил:

- Только, чур, не перебивать! Я как слышал, так и рас-скажу... Кум познакомился с девахой в горсаду. А деваха оказалась монастырской. Ну, пошел он ее провожать, а там сидят человек пять шпаны у забора.

- Больше, там человек шесть было.

- Мотя, рассказывай ты, если такой ушлый! - обиделся Монгол.

- Вить, дай Мишка расскажет, - вмешался Мухомед-жан.

- Ну, сидят там, не знаю, может и шесть человек, - про-должал рассказ Монгол.